Третье движение — родом с Юга, как и два других, — это движение монашеское. Разумеется, речь идет о монашестве особого толка. В Камбре, в Лане существовали монашеские общины, давно возникшие и следовавшие уставу святого Бенедикта. Герард, друг аббата Рихарда из Сен-Ванна, Адальберон, в молодости проживший несколько лет в аббатстве Горз, вовсе не были враждебны монашеству. Они видели в нем союзника, помощника, при условии, что монахи не выходят из-под епископской власти, не стремятся все в священники, составляют своего рода братство кающихся у врат собора и остаются в том подчиненном, безропотном положении, какое предписывала им Дионисиева теология. Но перед ними вставало монашество совсем иного рода. Дерзкое, агрессивное. То, чьим рупором тридцать лет назад был Аббон из Флери, и которое теперь находило свое воплощение в Клюни, в Клюнийской конгрегации, ordo cluniacensis; ее влияние, ее притязания начинали замечать на Севере Франции. Клюнийские монахи оставались бенедиктинцами, но толковали устав по-своему и мечтали о совсем иных вещах.

Клюнийцы мечтали об обществе, которое вели бы ко благу предводители поистине чистые, полностью избавившиеся от скверны мира, «совершенные». Они сами. Уже не стремящиеся к совершенству, какими должны быть монахи по мнению Дионисия. А напротив, совершенствующие других. Ведь монахи менее, чем кто-либо, удалены от небесного; среди людей они — те, кто еще странствует по земле и тем не менее уже сопричастен ангельскому началу, о чем говорит святой Августин. Клюнийские монастыри хотели бы образовать на земле некую колонию нематериального, плацдарм царства небесного. Для этого монахи подчиняли нужды разума тому, что составляло в их глазах opus Dei, «дело Божье» по преимуществу, — литургическому служению. Главной функцией монастырской братии было петь в унисон хвалы Господу. Таким образом отождествляясь с хором ангелов. Чем больше распевалось псалмов, тем тоньше становилась перегородка, отделяющая мир невидимый от видимого. Тем самым расстояние между этими монахами и священниками становилось столь же велико, как между священниками и мирянами. Об этом Аббон уже заявил. Завсегдатаи мест, считающихся расположенными еще ближе к обиталищу ангелов, клюнийцы полагали, что стоят выше епископов, и отказывались подвергаться контролю с их стороны. Они требовали для себя полного выхода из-под юрисдикции епископов.

К моменту, когда заговорили Герард и Адальберон, борьба за освобождение монастырей от епископской власти велась во Французском королевстве давно. Вот уже тридцать пять лет. Сначала ее вели Аббон из Флери и папство, с которым клюнийцы вступили в союз. В 1024 г. борьба была остра как никогда. Папа Бенедикт VIII после переговоров с императором Генрихом II решил распространить привилегию на неподчинение епископам, которой аббатство Клюни пользовалось с 998 г., на все обители этой конгрегации, где бы они ни были. А были они повсюду. Аббат Клюни управлял в то время огромным объединением монастырей, беспрестанно пополнявшимся новыми заведениями. Настоящее королевство. Вторжение. Как только какой-нибудь сельский монастырь становился клюнийской обителью, в этом диоцезе возникал анклав, территория, закрытая отныне для всякого епископского вмешательства. Ускорявшаяся экспансия Клюнийской конгрегации таким образом повсюду сокращала власть епископов, тем самым способствуя распаду региональной власти, точно такому же, какому способствовала, разрушая власть графов, растущая независимость кастелянов. Два эти явления точно совпадают по времени. Расширение процесса феодализации до уровня кастелянов и развитие самостоятельности монастырей составляют две стороны кардинального изменения в структуре власти, которое происходило во Французском королевстве в двадцатые годы XI столетия.

Устремления нового монашества тем сильнее беспокоили епископов-традиционалистов, что реформированные монастыри были тесно связаны с теми властями, которые избавлялись от королевского владычества. В усилиях укрепить свою независимость феодалы опирались на собственные монастыри. Сен-Бертен для графа Фландрского, Сент-Обен для графа Анжерского, Жюмьеж, Фекан, Монвилье для герцога Нормандского, Сен-Марсиаль для графов Ангулемских были тем, чем были для Капетингов Сен-Дени близ Парижа, Флери близ Орлеана: некрополями, куда уходили корни новых династий, местом литургической службы, кабинетами, где создавалась хвалебная литература, наделявшая князей добродетелями, монополией на которые до тех пор владели короли. Мелкие и крупные обладатели земной власти отлично понимали, что выигрывали, защищая, обогащая, очищая свои монастыри. Какое еще установление могло бы сообщить им то, чего им, не получившим миропомазания, недоставало: харизму, таинственные связи с потусторонними силами, необходимые в те времена для всякого, кто хотел заставить себе повиноваться? Для них это было средство покрепче завладеть атрибутами суверенности. Но также и средство прибрать к рукам Церковь в своей провинции. В Северной Франции еще жило представление о том, что епископские кафедры находятся под королевским покровительством. Их следовало касаться с осторожностью. Основывать монастыри было легче, а еще легче — реформировать старые, внедряя туда нужных монахов и сразу же требуя независимости. Монахов-клюнийцев. Борьба за светскую власть позволила монахам выработать успешную стратегию, опираясь на князей-заступников, чтобы вырвать у епископов привилегии, обращаясь к королю, если патрон пошатнется. К королю — или скорее, и сначала на Юге королевства, к самому Богу. Они взывали к Нему, простершись со сложенными крестом руками вокруг «уничиженного» распятия, лежа на земле и покрытые терниями, ожидая, пока гнев небес обрушится на врага. Или же трудясь для мира Божьего. В связи с совершенно земными делами аббаты из Бриуда, Лиможа, Сен-Виктора в Марселе, Клюни стали пылкими пропагандистами такого мира.

Эта политическая игра серьезно сказывалась на религиозной жизни светской аристократии. Она стремилась в каком-то смысле уподобить монахам bellatores — будем понимать под этим словом, вместе с Адальбероном и Герардом, князей. Объединение князей и аббатов на уровне идеологии — это один из аспектов феодализации. Такой сговор способствовал независимости княжества, создавая в противовес образу короля-помазанника, окруженного епископами, образ союза иного, но столь же полезного для порядка, для мира, для народа. Если князь, не получивший миропомазания, налагал на себя монашеские ограничения, если ему были не чужды основные монашеские занятия, разве не обретал он тем самым толику духовной доблести, которая объявлялась стоящей не ниже, чем sapientia, ведущей более прямым путем к небу? Разве не приближался он к святости, до тех пор считавшейся уделом одних только мучеников, епископов и королей? Эта гипотеза лежала в основе важнейшего текста, о котором я упоминал, — жизнеописания Геральда Орильякского. Геральд был князем. Он стал святым, потому что, как и короли, защищал церкви и мир; но прежде всего потому, что, как и монахи, распевал Псалмы, жил в смирении, послушании и целомудрии. Кто рисовал его таким? Клюнийский аббат. А после него клюнийские монахи, подправляя текст и рассказывая уже только о монашеских добродетелях. Сколько князей в начале XI в. брело по дорогам паломников безоружными, в белых одеждах, в сопровождении монахов, с песнопениями на устах, готовясь превратиться в святых Геральдов? Такое воспитание мирян, зачинателями которого были монахи реформированной конгрегации, выливалось в смешение порядков, ordines. То были не просто возмутительные притязания на независимость монашества от обязательного контроля со стороны епископов. То было предложение иной структуры общества. Обратимся к Адальберону, саркастически описывающему мир навыворот: князья не занимаются любовью, не едят мяса, не спят по ночам, а бодрствуют и поют. Как монахи. Или как еретики. А в довершение всего, поступая так, они узурпируют привилегию короля. Ибо только один мирянин, король, имеет право вести себя как orator. Именно против такого оспаривания привилегии миропомазания, привилегии епископской и королевской, и восстал Герард, а еще откровеннее — Адальберон. Постулат о социальной трифункциональности был также выдвинут и против монахов, как раз против тех, кто тянулся к Клюни. Он был выдвинут в момент торжества реформированного монашества.

Торжество было полным. Это и тревожило больше всего: король Франции сдался в свой черед. Не сознавая того, король становился князем Иль-де-Франса. Он стал вести себя как другие князья. Как долгое время, до коронования, вел себя его отец. С 993 г. Роберт занимался реформированием Сен-Дени. Он воображал, будто делает это как король. В 1008 г. в грамоте, жалованной аббатству, он выражался так, что его можно было принять за наследника добрых Каролингов: он обращался взглядом к Карлу Лысому, обвинял последних королей старой династии в пренебрежении к мученику и в попустительстве проникновению «мирской роскоши» в монастыри. Он говорил как суверен — как он то сделал в 1006 г., подтверждая привилегии Феканского монастыря, не входившего в его regnum. В частности (и здесь епископы были с ним полностью согласны), для того, чтобы оградить монахов от вторжения светских властей; Роберт очерчивал вокруг Сен-Дени пространство особой защиты, усиленной неприкосновенности. Правда, он воздержался от всякого упоминания о неподвластности аббатства епископу (которую подтвердил на чужой территории, в Фекане). Однако внутреннюю реформу Сен-Дени он доверил лучшим людям среди монахов, аббатам Клюни, сначала Майёлю, затем Одилону.

Почему Клюни, такое далекое? Тут следует снова отметить смещение политики Капетингов к Югу, из франкских земель в сторону Бургундии. Роберт был уже рядом со своим дядей, герцогом Генрихом, когда в 999 г. Паре-ле-Мониаль отдали Клюни. Но сложился союз с клюнийцами тогда, когда король завладел герцогством по-настоящему. В 1015 г. Одилон поддержал его действия против графа Санского; на следующий год Роберт гостил в Риме — и вот папа анафематствует тех, кто покусился на привилегии клюнийцев. Сообщничество очевидно. Оно еще укрепляется десять лет спустя. Дижонское аббатство Сен-Бенинь переходит под руку Капетинга; тот берет под свое особое покровительство Клюни; Гильельмо де Вольпиано, друга Одилона, зовут реформировать Сен-Жермен-де-Пре. В те месяцы, когда Адальберон шлифует свою сатирическую поэму, становится очевидно, что дряхлеющий, быстрым шагом приближающийся к могиле король Франции поддался соблазну реформированного монашества. Он превратился в кроткого агнца, которого монах Хельгот из Флери прославит как святого, святого монаха, испускающего дух под грубошерстной рясой и тратящего свои последние мгновения на пение Псалмов. Расслабленный святоша, полностью утративший ту необузданность, которую сообщала ему молодая часть его души, — но заодно и свои возможности. Когда Адальберон прибегает к трифункциональной схеме, он делает это против «короля Одилона», узурпатора, против нового царствования, новых структур, в которых аббат отбирает у епископов их правящую роль. Воздадим еще раз должное прозорливости старого прелата. Он ясно видел, что ради завершения реформы в Церкви (идущей полным ходом и затрагивающей не только церковные установления, но все общество) Рим и Клюни, папа и независимые монастыри на тот момент объединились против королевской власти и епископов.

* * *

Таким образом, слова Адальберона, как и слова Герарда, представляли собой реакцию. Следует к тому же заметить, что полемика, в которую они вписывались, шла на уровне гораздо более высоком, чем те проблемы — назовем их политическими, — что ставила организация земного общества. Клюнийский проект, равно как и мечта о мире Божием, как волнения еретиков, возникли из ожидания конца света. Предвестия милленаризма можно встретить в «Апологетике» Аббона из Флери. Спустя тридцать лет тревога владела умами много сильнее. И клюнийский монах Рауль Глабер, оглядываясь назад в своих «Историях», справедливо связывает с тысячелетием смерти Христовой появление миротворческих ассамблей, вспышки ереси, успешное реформирование монашества, а также всплеск строительной активности, благодаря которому повсюду вырастали новые церкви, что способствовало облачению народа христианского в «белые одежды» очистительных обрядов. Три идеи, с которыми сражались епископы Камбре и Лана, питались напряженно-эсхатологическими видениями. «Ужасы тысячного года», во всяком случае, веру в близость Второго Пришествия, следует числить среди побуждений, заставлявших произносить проповеди различных покаянных оттенков. Надо было спешно готовиться к переходу, смывать с себя скверну, отказываясь от наслаждений любви, от радости битвы, от власти, которую дают деньги, расширять пространство «земли без зла». Злом, казалось, было заражено это общество с рушащимися структурами. Все смуты того времени предвещали пришествие Антихриста. Стало быть, надо отбросить весь плотский мир целиком. Поскольку невозможно «принадлежать одновременно и несовершенной земле, и земле без зла»: они противостоят друг другу как порядок и антипорядок¹. Удалиться, бежать, — но это означало двигаться в те края, «где исчезают общественные отношения»², «различия», о которых говорит Герард вслед за Григорием.

Еретические секты, объединения равных, созданные миротворческими движениями, реформированные монастыри — все это были убежища, замкнутые пространства, свободные от греха. Места, где признавалась лишь одна власть — власть самых совершенных, ведущих братство ко благу. Стартовые линии, на которых каждый готовился переходить Красное море, — через обряды, вроде омовения ног в группах еретиков, через процессии, двигавшиеся по окрестностям монастырских церквей, изображая Исход. Что до рыцарей, которым было запрещено сражаться с христианами, то они и в самом деле отправлялись в путь, в долгий путь на Сантьяго-де-Компостела, на Рим или на Иерусалим. В двадцатые годы XI в. одним из самых явственных признаков наступления новых времен было поразившее Рауля Глабера внезапное разрастание «порядка» кающихся. Порядка, давно очерченного, определенного церковными моралистами, в котором как раз и уничтожались все атрибуты пола и власти, членов которого узнавали по тому, что они вечно странствовали, постились, бросали оружие, жили в воздержании. Еретики, паломники в Святую Землю (и Рауль Глабер дивился, что между ними было все больше женщин, богатых и бедных), наконец, монахи: великое шествие, бегство. И чувство, что ступил на верный путь, презрение к тем, кто не идет следом, желание увлечь их за собой насильно. Это всеобщее потрясение выявило иное трехчастное деление рода людского, ставившее над адептами очищения малочисленную элиту majores, «совершенных», предводителей странствующих, и резко противопоставлявшее белых и черных, чистых и нечистых, тех, кто шел к земле без зла и «злых людей».

Тем не менее поток этот уносил с собою не все. Многие продолжали стоять на земле. Они стремились не столько бежать от земной жизни, сколько упорядочить ее. Полагали, что земля не бывает без зла. И без добра. И что, следовательно, неоспоримому наступлению беспорядка способствовали как раз те, кто проповедовал равенство, верил, что время уже истекло, смешивал Рай с небесным Иерусалимом, эти гордецы, эти безумцы, которые дерзали считать себя избавившимися от греха и воображали, будто избегли удела человеческого, которые желали идти слишком далеко, слишком быстро, и понукали Бога. Они соблазняли простых сердцем и легко поднимали недовольных против короля, против епископов, против тех, кто повелевает по воле Провидения. Среди людей, которые тогда держали речь и голоса которых мы еще слышим, кое-кто повторял: «время еще не пришло; не искушай Господа Бога твоего; никто не ведает ни дня, ни часа...». В этом Адальберон и Герард были убеждены. Они не боялись крушения мира. Они тоже ждали и чаяли перехода в иной мир, но спокойного, ибо как каролингские епископы знали, что он будет совершаться упорядоченно. Вот почему, намереваясь, как и другие, готовиться к последней перемене, они желали браться за дело иначе. Они были убеждены, что люди, застигнутые в тот момент потрясениями истории, несовершенством видимого мира, должны не строить из себя ангелов, не предаваться грезам, но надлежащим образом построиться, стать в шеренги, чтобы без паники, без толкотни пройти вратами истинной жизни. Не стоит думать, будто двое епископов были больше озабочены вещами земными, социальными, политическими, чем их противники. Надежда на избавление жгла их не меньше, и взгляд их был прикован к небесному совершенству. Но совершенство это они видели монархическим, иерархическим. Поэтому они яростно противились идеям, которые пришли с Юга вместе с неприличной модой и были не просто откровенной ересью (тогда все было бы легче, на крайний случай хватило бы костра), но тоже опирались на почтенные, бенедиктинские и римские, традиции, тоже восходили к Григорию Великому. Перед лицом такого нашествия, казавшегося им губительным, Адальберон и Герард ухватились за то, что некогда, во времена Карла Мартелла, спасло латинский христианский мир от другой опасности, явившейся с той же стороны горизонта, от сарацинского нашествия. Они ухватились за свою нацию, за франкскую нацию, за избранный народ, они сами выстроились в ряд за королями-парижанами, Хлодвигом, Карлом Лысым, и их особым покровителем, Дионисием. В противовес идеям перемешивания, слияния, перемешивающим, сливающим воедино «порядок» и «состояние», как сливаются голоса в григорианском хорале, они, эти музыканты, эти полифонисты, предлагали ввести гармонию — подобно тому, как некогда Герберт Реймсский, их однокашник, их учитель, старался различать на монокорде тоны, полутоны, четвертьтоны. Они призывали к логическому разграничению, к «членению» различий. Между мужчиной и женщиной, повелителями и подчиненными, старыми и молодыми. Таким образом и подвело их это рассуждение к тому, чтобы отметить, согласно логике, еще одно различие: между теми, кто молится, теми, кто сражается, и теми, кто возделывает землю.

Их слово возражало на другие слова. Чтобы быть убедительным, слову требовалось не просто больше отточенности, больше верности Писанию и Отцам. Оно должно было отвечать тому, что как раз и менялось в конкретных общественных отношениях и делало необходимым обновление идеологического дискурса. Позволяла ли система, в которую вписывается трифункциональная схема, лучше осмыслить первые, робкие, проявления феодализма? Чтобы отважиться дать ответ, мы должны попробовать взглянуть под другим углом на то, что действительно шевелилось, пробивалось наверх, — начатки феодального уклада. Революция.

---

¹ Н. Clastres, La terre sans mal. Le prophetisme Tupi — Guarani, Pans, 1975, p. 120.
² Ibid., p. 141.