Жорж Дюби

Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом

Мир Божий

 

Второе же из соперничавших предложений, то, что призывало к установлению мира Божьего, было тесно связано с конкретными социальными отношениями. В этом была его сила. Оно тоже пришло с Юга1. Этот план был выработан в 989—990 гг. в Шарру (Пуату) и в Нарбонне; он получил поддержку в 994 г. в Лиможе, в Пюи, в Ансе близ Лиона. Его цель — защитить земные права церквей в этом регионе, где алчность сильных больше не сдерживалась монархом, где солдаты выжимали последние соки из «безоружного народа» даже внутри церковных владений.

Мир Божий был паллиативом. Он просто подменял собою королевский мир — и все. Ничего не меняя в сути, в способе, каким до того осуществлялся контроль и вершилось правосудие: организационные формы оставались каролингскими. Новый мир был провозглашен на ассамблеях свободных людей, похожих на генеральные собрания IX в., проходившие вне городов, вне стен, в чистом поле, на лугу. С единственным отличием: место, отведенное королю, было занято тем, что ближе всего соприкасалось с божественным на земле, останками святых, всеми раками с мощами, какие были в провинции; их выносили из крипт и водружали посередине. Вокруг этого скопления реликвий, исполненных таинственной, охранительной, пугающей силы, присутствующие делились на три группы. Наглядная троичность. Это деление шло от перекрестных размежеваний, унаследованных от франкской традиции. Самая четкая граница отделяла правителей, «могущественных», от «народа», от «бедных». Но вырисовывались и новые нюансы. Прежде всего, оттенок презрения: «народ» понемногу превращался в «простонародье» (Рауль Глабер). С другой стороны, уточнялся его статус: народную массу представляли себе состоящей из «пахарей» (Шарру), «вилланов» (Ле Пюи), «смердов» (Анс). Последние два термина принадлежали к сеньориальному словарю, мало-помалу закреплявшему свои позиции. В самом деле, в тех изменениях, что претерпевала практика власти, разделение между «бедными» и другими обретало новый смысл: с одной стороны, те, у кого берут, с другой — те, кто берет. Среди этих последних привычно различали «два порядка князей» (Рауль Глабер), «церковный порядок» (Лимож) и «знатных» (Ле Пюи, Нарбонна), то есть oratores и bellatores. Но теперь противостояние между ними более грубое, они спорят за власть и ее выгоды. Что до принятых постановлений, то они исходили из запрещающего закона, добиваться соблюдения которого вменялось в обязанность королю и который теперь Бог налагал без посредников: запрет нарушать неприкосновенность святилищ, нападать на духовных лиц, грабить бедняков, присваивать их скот и труды их рук (Ле Пюи). Идея еще не проговоренная отчетливо, носящаяся в воздухе: то, что «могущественные» отнимают у «бедных», — это прежде всего их труд. Чтобы отвести от себя угрозу отчуждения, им следует прятаться под покров божественного, то есть церковного, заступничества, поскольку защитный покров, некогда простертый над ними земным властителем, порван в клочья и более их не оберегает.

Такие предписания создавали мораль земной власти. Иначе говоря, применения оружия. Arma secularia, оружие мирское: самая глубокая линия раздела проходит отныне между теми, кто использует орудия войны, насилия и грабежа, — и всеми безоружными, крестьянами и церковнослужителями. Таким образом, в центре этого потока планов, реформаторских намерений, из которого явится на свет тема трифункциональности (как во Франции, так и в Англии при Эльфрике), мы видим одну проблему — проблему легитимности военного действия. Решения, принятые на миротворческих ассамблеях, прямо о том объявляют: взрослые мужчины (а речь идет только о них), независимо от их статуса, их «порядка», лишаются той защиты, что дается запретами, как только берут меч в руки; клирики не подпадают под мир Божий, если носят оружие; наоборот, если воины, движимые духом покаяния, оружие складывают, то они в мир Божий входят и пребывают в нем до тех пор, пока они, сняв с себя военные доспехи, остаются не опасными для окружающих и уязвимыми.

Различие между вооруженными людьми и всеми остальными обозначалось яснее по мере того, как распространялось движение за новый мир. Мало-помалу за десятилетия, примыкавшие к тысячному году, в сознание внедрялась привычка проводить главную границу среди мирян уже не между «князьями» и «простонародьем», но — как Аббон, как Эльфрик — между «землепашцами» (поскольку таковыми были почти все мирные люди) и «героями». Этим словом обозначались не только предводители народа, наделенные «военным верховенством» (Анс), но и все юноши, которых эти предводители одевали в доспехи, чтобы те помогали им в битвах, все конники, рыцари. Эти исполнители, воплощение слепой физической силы и жестокости, ни божественным выбором, ни происхождением вовсе не предназначенные управлять народом, не сдерживаемые принципами этики власти, казались более всех ответственными за грабежи, несправедливости, злоупотребления властью, короче, за всякий беспорядок и зло. Это они—те «злодеи», которых обличает ассамблея в Пюи, испуганная тем, что «число их в народе возрастает». И именно против этих второстепенных виновников смуты все заодно «прелаты», светские и церковные, старались возвести ограждение из запретов. Такое намерение становится еще определеннее на второй фазе распространения новых мирных установлений, начинающейся к 1015 г., спустя десяток лет после речей Герарда и Адальберона. Тогда придумали обуздать рыцарство коллективными клятвами. Система запретов не изменилась. Но чтобы они соблюдались, клясться обязали (как, к примеру, в 1016 г. в Вердене-сюр-ле-Ду2) «всех, кто на коне и носит мирское оружие».

Всех, кто на коне. Практика подобных клятв возымела решающее воздействие. Она собрала воедино всех носящих меч, они были отделены от основной массы народа, как до тех пор были отделены только князья, с помощью обязательств, которые они на себя брали, морали, которой они себя связывали, морали особой, приспособленной к их образу жизни, поведения в обществе, к грехам, их подстерегавшим. Понадобилось слово для обозначения членов этой социальной категории, весьма четко определенной. Латинскому слову miles предпочли знакомое cabalarius, идущее прямо от того, что говорилось мирянами на ассамблеях, от фраз на родном языке, в которых и приносилась клятва. Языковые привычки требовали говорить об этих людях, руководствовавшихся особой этикой, как об отдельном порядке. Но лексика текстов, касающихся подобных установлений, осмотрительно медлит это делать. На самом деле, однако, уже признавалось, что все рыцари имели в обществе известную функцию — позитивную, принуждающую их налагать на себя не только запреты, но и обязанности. Функция эта была функцией солдата, pugnator, согласно «Житию Геральда Орильякского», то есть военной составляющей королевского служения.

Именно в виде клятвы, требовавшейся от всех воинов, движение за мир Божий проникло на Север Франции. Оно шло через долину Роны, через Бургундию. Непосредственной причиной его продвижения по франкским областям было смещение власти Капетингов на Юго-Восток. В 1016 г. Роберт Благочестивый был в Вердене-сюр-ле-Ду. Он тогда объезжал герцогство. Собрание состоялось в графстве Шалон, где правил его друг, епископ Осерский. Король воспользовался случаем появиться среди архиепископов и аббатов, на границе своего королевства и королевства Бургундского, на рубеже обширного политического пространства, где вошло в обычай проводить подобные соборы вокруг «мощей святых, свезенных из разных мест»3. В 1024 г. в Эри, в Осерском диоцезе, также в Бургундии, Роберт сам созвал такой собор. В том же году его примеру последовали два французских епископа, Гарен Бовезийский и Беральд Суассонский; для клятвы, которую предложили произнести всем рыцарям их диоцеза, они взяли (лишь слегка его изменив, оставив все же место для короля, гаранта порядка) текст, принятый в Вердене. В тех областях, которые Капетинг еще удерживал за собой, вокруг Орлеана и Парижа, его пошатнувшаяся власть уже не отличалась от власти князя, от той, к примеру, какой обладал герцог в Аквитании. Поэтому было вполне естественно, что система, разработанная в Бургундии и к югу от Луары, распространилась на Север Франции.

Эту систему Адемар Шабанский в своих проповедях вскоре превратил в теорию4. Епископам, говорит он, подобает оберегать бедняков и духовенство от сил смуты, миссия епископов—их защищать, как то делал в былые времена святой равноапостольный Марциал, устанавливать мир Христов, то есть отображение на земле небесного порядка. Для того они должны опираться на силу, остающуюся еще у мирских властителей; они должны сделать земных князей себе помощниками, поручив им исполнять то, что решат епископы. Подобная система основывалась на геласианской традиции. От той, что отстаивал Герард Камбрейский, она отличалась лишь большим реализмом — ясным осознанием краха монархии. Как и в Лиможе или в Шалоне, епископы в Бове и Суассоне советовали королю строить мир на обязательных клятвах. Не означало ли это возвращение к практике, введенной Карлом Великим, который обязывал своих подданных приносить клятвы блюсти порядок и не чинить насилия бедным? Единственная разница была в том, что клятвы больше не требовали от всех свободных мужчин: отныне она была обязательна для тех в «народе», кто был причастен к военной деятельности, то есть истинно свободен, для рыцарей. Остальная часть vulgus стала поистине «бедной»: она смешивалась с потомками рабов, образуя инертную, пассивную толпу, «простонародье», раздавленное, подмятое под себя новой сеньорией и так безусловно лишенное свободы, что и представить нельзя было, будто оно еще может подтверждать свою верность клятвой. Следовательно, те клятвы о мире, введение которых предлагали франкские епископы с согласия короля в 1024 г., можно считать простой подгонкой старых, каролингских публичных клятв под новый рисунок социальных отношений. Почему же в таком случае Герард столь пылко нападал на миротворцев, выдвигая против них довод о социальной трифункциональности? Почему он пытался устанавливать мир в своем диоцезе (и Адальберон его примеру последовал) иным способом, епископским посланием о перемирии Божием, формулу которого, возможно, он сам придумал, вводя это перемирие в определенные рамки, гарантируя его определенными церковными санкциями и не исключая вмешательства карательного светского правосудия?

Если Герард ведет себя таким образом, то это прежде всего из страха перед союзом светских властителей с продвинутой частью народа, той малой аристократией богатства, появление которой заметно в городах Северной Франции. Такой союз прямо угрожал прерогативам, которые графы-епископы имели в своих городах. И союз этот действительно складывался: владельцы городских замков в надежде упрочить свои судебные и полицейские возможности протягивали руку самым предприимчивым из подданных епископской сеньории, которые мечтали о свободе и начинали тайком объединяться в свой черед с помощью коллективных клятв. Однако Герарда подталкивало прежде всего то, что он проницательно подмечал: уклон, который был свойственен движению за мир Божий в двадцатые годы XI века и который уводил это движение к тому, что для Герарда, как и для Адальберона, отличало ересь, — к идее другого порядка, другого общества. К идее покаяния. Сведения, предоставленные Раулем Глабером, точны: с приближением тысячелетия Страстей Христовых стремление к миру Божьему вписывалось в усилия всеобщего очищения; оно связывалось с обязательностью поста, искоренением инцеста, полигамии, блуда. Как раз перед тем, как воспроизвести речь епископа Герарда, вступление к которой составляет тема трифункциональности, автор «Жесты о епископах Камбрейских», как мы помним, посвящает несколько слов письму с неба, призывавшему всех верных соблюдать определенные ритуальные запреты. В этом послании нашли свое выражение две еретические мысли, благодаря которым движение приобретало подрывной характер. Предписывая всем клятвы, пост, прощение обид, оно отменяло социальные различия — вплоть до исходного различия между полами, так как уделяло внимание женщинам, «простолюдинкам», которых собор в Пюи уже озаботился защищать, «знатным матронам», которых клятвы Вердена и Бове окружали особым покровительством. Оно стремилось объединить всех принесших клятвы мужчин (что сделают вскоре в городах общинные клятвы, родившиеся непосредственно из мирных клятв) в эгалитарные, агрессивные братства, странным образом напоминавшие секты еретиков. Другая ошибка, которой еретики еще не совершали, состояла в принудительности клятв, в угрозе уклоняющимся применить против них оружие, оставить их без погребения. Это второе заблуждение коренилось в парадоксальной, непреодолимой склонности миротворцев к насильственным действиям, и главная опасность — Герард и Адальберон угадали точно — заключалась именно в том, что коль скоро уничтожались различия, порядки, классы, то высвобождались силы народного протеста. Те епископы, что «нагими распевали жалобу наших прародителей», что шли к народу, прижав руку к сердцу, извергая из уст оскорбления богатым и защитникам порядка, — разве не подавали они демагогически надежду на то, что сеньориальный способ производства можно разрушить? Разве не притворялись эти перебежчики, что они на стороне эксплуатируемых в том, что можно назвать — почему бы и нет? — классовой борьбой?




1 В. Topfer, Volk und Ktrche mr Zeit der begmnenden Gottesfriedensbewegung m Frankreich, Berlin, 1958; H. Hoffmann, Gottesfnede und Treuga Dei, Stuttgart, 1964; H. E.J. Cowdrey, «The Peace and the Truce of God in the eleventh Century», Past and Present, 1970.
2 G.Duby, "La diffusion du titre chevaleresque sur le versant mediterraneen de le chretiente ", La noblesse au Moyen Age, Paris, 1976.
3 Gesta episcoporum autissiodorum, RHF X, 172.
4 D.F. Callahan, «Аdhemar de Chahanne et la paix de Dieu», Annales du Midi, 1977.
Просмотров: 2406