Если мы обратимся к произведениям, созданным в конце XII в., то увидим, что им свойственна аналогичная тенденция. Довольно значительные элементы исторической приземленности [136] весьма рельефно выступают в «Истории деяний в заморских землях» Гийома Тирского — самом раннем полном сочинении о крестовых походах. Автор этого труда был образованнейшим человеком своего времени: он владел латинским, греческим, а также арабским языками, являлся знатоком античной литературы (в своей «Истории» Гийом Тирский цитирует Тита Ливия, Овидия, Светония, Цицерона, Теренция, широко использует сравнения и образы, почерпнутые из их сочинений) и вместе с тем искушенным во всех тонкостях богословия и канонического права церковным деятелем.
Как и другие хронисты, он следовал августиновской концепции исторического процесса. Гийом Тирский признавал вмешательство бога решающим фактором в истории крестовых походов. Их происхождение и наиболее важные перемены в ходе борьбы, крестоносцев с неверными Гийом Тирский объяснял, отправляясь именно от этих, провиденциалистских представлений. Однако наряду с теологическими объяснениями описываемых фактов в его произведении налицо и элементы совсем иного подхода к проблемам крестоносных войн, относительно свободного от богословской предвзятости, и, напротив, проникнутого стремлением понять действительные, земные причины событий.
Новое, сравнительно реалистичное понимание темы и соответственно более рационалистичный подход к ее освещению отчетливо прослеживаются в изображении Гийомом Тирским чисто фактической предыстории и истории Первого крестового похода.
Выше мы приводили легендарный рассказ Альберта Аахенского о том, как началась священная война 1096—1099 гг.; мы видели, что этот хронист возводил все события к их божественному истоку, каковым, с его точки зрения, было видение господа в иерусалимском храме главному инициатору предприятия Петру Пустыннику и полученное им свыше предписание ратовать за поход Запада против неверных. Легенду эту воспроизводит вкратце и Гийом Тирский, также отводящий Петру Пустыннику видную, пожалуй, даже решающую роль — непосредственного инициатора Первого крестового похода.67) Однако факты, относящиеся к истории его возникновения и связанные с именем Петра Пустынника, выглядят у этого автора иначе — гораздо более прозаично, нежели у писавшего за несколько десятков лет до него Альберта Аахенского, и подаются они в ином контексте и толковании.
Прежде всего повествование Гийома Тирского о заморских войнах начинается вовсе не с истории деяний Петра Пустынника, а с общей картины, рисующей положение дел на Востоке и на Западе в столетия, предшествовавшие времени возникновения крестоносного движения.68) В этом отношении различия [137] между обоими летописцами просто разительны. «История деяний в заморских землях» архиепископа Тирского — произведение, написанное на другом, несомненно более высоком уровне, чем бесхитростная, незамысловатая «Иерусалимская история» аахенского каноника.
В данном случае, однако, существенным для нас является иное обстоятельство: речь идет о самом характере переработки Гийомом Тирским альбертовой легенды о Петре Пустыннике. По Гийому, Петр Амьенский замыслил поднять западных христиан на оказание помощи восточным единоверцам по собственному побуждению, по личной инициативе. Освобождение якобы страждущих собратьев по вере (так изображает ситуацию автор) — эта идея изначально возникла у самого Петра, а отнюдь не была подсказана ему небесным провидением. Используя фактический материал и самый текст своего предшественника, Альберта Аахенского, ранее описавшего странствование амьенского монаха в Палестину, Гийом Тирский повествует, как Петр побывал в Иерусалиме, как он из рассказов тамошних жителей-христиан узнал о притеснениях, которым будто бы подвергаются христиане от неверных, как убедился в этом собственными глазами и на собственном опыте, как затем встретился с патриархом Симеоном, с которым обсуждал, нельзя ли каким-нибудь образом помочь несчастным собратьям. При этом Петр уже тогда высказал патриарху свое твердое убеждение, что если бы нашелся достойный человек, который бы просветил римскую церковь и западных правителей насчет злосчастного положения восточных христиан, то, без сомнения, они постарались бы принять меры для избавления Святой земли от мусульманского ига. Петр, как рассказывается в «Истории» Гийома Тирского, по своему почину и в категорической форме предложил патриарху обратиться к папе римскому, к королям и князьям Запада и высказал тут же готовность «ради спасения своей души принять на себя труд» обойти всех и побудить каждого к необходимым практическим действиям. Патриарх Симеон принимает предложение французского монаха-пилигрима и вручает ему требуемую грамоту.69)
Только в этом месте повествования Гийома Тирского появляется знакомый уже нам по хронике Альберта Аахенского и заимствованный из нее рассказ о явлении Иисуса Христа в иерусалимском храме Петру Пустыннику. Но этот чудесный сон не имеет, собственно говоря, определяющего значения в крестоносной деятельности Петра Пустынника. Узрев бога, монах лишь укрепляется в своих намерениях, которые и возникли и начали претворяться в жизнь независимо от чудесного события. Гийом так и пишет: «...и, проснувшись, неустанный Петр, укрепленный в боге видением, которое видел (visione quam viderat [138] confortatus in Domino)»,70) без промедления приготовился к возвращению домой. Вслед за тем рассказывается, как он отплывает на торговом корабле, направлявшемся к берегам Апулии (деталь, которую мы, кстати, не встречаем у Альберта Аахенского), а отсюда направляется в Рим к Урбану II, которому передает грамоту патриарха и излагает идею оказания помощи восточным христианам. Прежде чем папа выехал из Италии, Петр обходит и эту страну и все прочие страны, везде возбуждая сердца своими горячими речами.71) Затем уже происходит Клермонский собор, где папа произносит речь о необходимости спасения святого гроба, после чего и начинается иерусалимский поход.
Совершенно очевидно, что, как это подметил еще Г. Зибель, у Гийома Тирского «мистический тон» легенды ослаблен. Хотя и в его повествовании фигурирует фантастический сон, в котором Петру является Иисус Христос, но уже самое описание этого чудесного происшествия у Гийома Тирского лишено в значительной мере своего сверхъестественного обрамления: вся обстановка, в которой развертываются события, рисуется более прозаично, да и события эти, по выражению Г. Зибеля, развертываются «строго разумно, простым человеческим образом».72)
Если Альберт Аахенский на первый план выдвигает то обстоятельство, что господь явился слабому и смертному существу, простому монаху, то Гийом Тирский совсем не заостряет на этом внимания: в его рассказе скорее прославляется сила и живость духа Петра Амьенского и его необыкновенное красноречие, благодаря которому он сумел воспламенить народы повсюду, где только ни бывал. «Господь, — пишет хронист, — оценив по заслугам его [пылкую] веру, оказал ему такую милость, что было редкостью, когда бы он проповедовал где-либо без успеха (букв.: „собирал народ" — raro unquam sine fructu populos conveniret)».73) Альберт Аахенский от рассказа о велении господнем переходит непосредственно к событиям крестового похода;74) Гийом Тирский заполняет свое повествование подробными сообщениями о всякого рода промежуточных событиях (экскурс в историю пап и их распрей с германским императором Генрихом IV, описание поездки Урбана II в Клермон75) и др.). Словом, во всем чувствуется более земное, чем у Альберта Аахенского, понимание событий.
Можно было бы сказать то же самое и об оценке Гийомом Тирским многих других фактов истории крестоносного движения. В этом смысле очень интересен, например, разбор хронистом [139] причин того крутого перелома в ходе войн крестоносцев на Востоке, который четко обозначился в последней трети XII в., со времени возвышения государства Саладина, когда Иерусалимское королевство стало получать тяжкие удары от мусульман и в конце концов было поставлено ими на край гибели. В XXI книге своей «Истории» Гийом Тирский, прервав изложение событий, поместил рассуждение о том, чем, по его мнению, была вызвана такая перемена. Сущность проблемы историк формулирует следующим образом: «В чем причина (quid causa sit) [того], что отцы наши, находясь в меньшем числе (in numero pauciore), не раз стойко выдерживали борьбу с превосходящими вражескими силами и частенько благоволением божьим небольшая горсть [наших] изничтожала гораздо большие отряды, [а то и] несметные полчища [врагов] (innumeram plerumque multitudinem contriverunt), так что самое христианское имя было грозою для пародов, не ведающих бога, и господь прославлялся деяниями наших отцов. Наши же современники, напротив, гораздо чаще оказывались побежденными более малочисленным [неприятелем], а иногда, даже превосходя его силами, безуспешно вступали в сражение и [случалось] неоднократно бывали биты врагом».76) Историк считает эту проблему заслуживающей серьезного внимания: перед тем как приводить свое рассуждение и, словно извиняясь перед читателями, он отмечает, что отойдет немного от последовательного повествования «не просто ради отступления», но для того, чтобы «внести в текст истории нечто небесполезное».77)
Отвечая на поставленный вопрос, Гийом Тирский на первое место выдвигал в качестве объяснения факторы сверхъестественного порядка — божественный промысел. «Первая причина, — писал он, — находится в боге, творце всех и вся». Далее развивается шаблонный тезис о греховности современных историку людей, о том, что они, в отличие от своих религиозных и богобоязненных отцов, порочны, преступны, ничего не уважают, совершают недозволенное и поэтому разгневанный господь «заслуженно лишил их своей милости». Вслед за тем, однако, историк, словно «воздав богу божье» и продолжая углублять и конкретизировать свое рассуждение, переносит центр тяжести на чисто земные обстоятельства, обеспечившие в его время перевес сил иноверцам. С одной стороны, явно идеализируя крестоносцев конца XI в., он указывает на их высокое религиозное воодушевление и — что также весьма существенно в его глазах — привычку этих «достопочтенных мужей» к ратному делу, военной дисциплине, их опытность в сражениях, умение как следует владеть оружием (erant bellicis assueti disciplinis, praeliis exercitati, usum habentes armorum familiarem).78) Этим доблестным воинам прежнего времени историк противопоставляет, с другой стороны, своих порочных, погруженных в прозаические дела и развращенных современников, особенно тех, кто прижился на Востоке: они, по словам Гийома Тирского, «таковы, что, если бы кто попытался тщательно описать их нравы, вернее, чудовищные пороки, тот изнемог бы от обилия материала и скорее бы, кажется, сочинил сатиру, чем историю».79) Кроме того, по мнению историка, и народы Востока в противоположность западным в конце XI в. были якобы «расслаблены от продолжительного мира, отвычны от военного дела, не упражнялись в битвах, радуясь спокойствию». «Вовсе не удивительно поэтому, — продолжает автор, — что небольшое число [наших] сравнительно легко справлялись с многочисленными неприятелями или, будучи [даже] побеждаемыми, [наши] вносили в военные события лучший расчет (meliorem calculum) и [в результате] одерживали верх [над] врагами».80)
Доля истины в этом объяснении безусловно имеется: ведь, говоря о порочных нравах, царивших в Иерусалимском королевстве среди франкской знати, Гийом Тирский имел в виду не только и даже не столько ее развращенность в прямом смысле слова, сколько полное засилье у потомков первых крестоносцев низменных, корыстолюбивых стремлений, борьбу тщеславных баронов за лены и доходы, поглощавшую все их внимание, вечные распри при дворе, о которых подробно рассказывается в начале XXIII книги его «Истории».81) Но как бы ни относиться к рассуждению историка по существу, несомненно, что здесь он мыслит по-своему реалистично, стараясь постичь земные «тайны» неудач крестоносцев в борьбе с государством Саладина.
Еще более явственно эта тенденция пробивается в последующей, собственно исторической, очищенной от всякого морализирующего налета части интересующего нас рассуждения Гийома Тирского. Он указывает здесь, — полагая притом, что эта «третья причина не менее важна», — на былую раздробленность мусульманского мира как одно из важнейших условий легких побед первых крестоносцев: тогда «почти каждый город имел своего владетеля, и, выражаясь языком нашего Аристотеля (ut more Aristotelis nostris loquamur), все они не стояли один под другим и редко преследовали одинаковые, но гораздо чаще — противоположные цели». Естественно, что одолеть таких противников не составляло особенно большого труда: «они не могли, да и не хотели соединиться для общего неправедного дела». Иное положение сложилось «в нынешние времена»: теперь «все соседние нам страны, божьим попущением, соединились [141] под властью одного [правителя]... и по его мановению, как один, выступают против нас. И нет [там] никого, кто бы уклонялся от общего стремления; нет никого, кто бы осмелился безнаказанно нарушить повеления [своего] господина».82)
В этом рассуждении содержится очевидное признание историком исключительной важности тех политических перемен, которые произошли при Саладине на мусульманском Востоке, — создание единого большого государства с сильной центральной властью, которому не в силах противостоять раздираемое внутренними противоречиями Иерусалимское королевство.
Стоит отметить, что интерес Гийома Тирского к земному нарастает по мере того, как он переходит от изображения событий первых крестовых походов к описанию фактов современной истории Франкского Востока. Действительно, первая часть «Истории» (книги I-XV),83) где Гийом Тирский основывается преимущественно на сведениях, почерпнутых у хронистов начала XII в., довольно глубоко окрашена в традиционные провиденцналистские тона: она наполнена описаниями чудес и насыщена легендарным материалом в духе хроник Раймунда Ажильского и Фульхерия Шартрского (хотя уже здесь, как замечено исследователями, автор проявляет меньшее легковерие по сравнению со своими источниками84)). Напротив, во второй части (книги XVI-XXIII)85) элемент чудесного почти целиком исключен из повествования. Зато Гийом Тирский старается как можно более обстоятельно осветить собственно исторические факты, разобраться непосредственно в процессах общественного развития, происходивших в его время в государствах крестоносцев, рассказать, о тех, кто участвовал в исторических событиях.
Показателен пристальный интерес хрониста к историческим деятелям в меньшей степени — далекого прошлого, в большей — [142] к современникам (разумеется, из знакомого ему круга, т. е. из высших слоев населения Иерусалимского королевства), стремление Гийома Тирского не только очертить характеры тех или других действующих лиц «Истории» (конечно, иконографическими приемами), но и возможно рельефнее нарисовать их портрет, телесное обличье, представить их в возможно более жизненном виде.
Даже когда речь заходит о Петре Пустыннике, историк считает своим долгом сообщить, что тот «был небольшого роста, но в малом теле царила великая доблесть», и далее отмечает его живой ум, проницательный и приятный взгляд, красноречие.86) Приступая же к описанию времени правления своего венценосного покровителя, короля Амори I, Гийом Тирский прежде всего рисует физический, а затем психологический портрет этого государя. Он воздает должное его достоинствам («это был человек большой государственной опытности... в делах весьма разумный и осмотрительный»87)), но не скрывает и отрицательные черты Амори I как человека и правителя: грубость («дар приветливого разговора, который в большой мере привлекает к государям сердца подданных, был ему совершенно чужд»), развращенность («он был, как говорят, слишком чувствен... и покушался на брачное право других»88)), жадность («он был более сребролюбив, нежели то приличествует королевскому достоинству»,89) «сильно угнетал свободу церкви и истощал ее имущество частыми и несправедливыми поборами»90)) и т. д.
Точно так же, переходя к «истории деяний» прокаженного Балдуина IV (преемника Амори I), наставником которого Гийом Тирский являлся,91) он начинает с подробной психологической и портретной характеристики своего воспитанника. Аналогичным образом поступает историк и в отношении ряда других, в особенности лично знакомых ему, политических деятелей, фигурирующих в его произведении. Читая об их поступках, об их опрометчивости, недальновидности, коварстве и т. д., невольно забываешь про десницу всевышнего, которая in principio является и у Гийома Тирского верховным двигателем истории. Конечно, портреты действующих лиц его «Истории» — это еще средневековые портреты; автор выписывает образы героев лишь в абстракциях — он рассказывает об их качествах больше, чем показывает проявления этих качеств в действии. Тем не менее со страниц произведения Гийома Тирского перед нами в гораздо большей степени встают живые люди с их достоинствами [143] и недостатками, чем это можно было видеть в ранних хрониках крестовых походов.
Реализм историка проявляется и во многих других особенностях его повествования. Так, Гийом Тирский внимательнейшим образом характеризует, казалось бы, самые незначительные детали описываемых им фактов военной и дипломатической истории Иерусалимского королевства, тщательно расследует подробности матримониальных отношений и т. д. Повествуя о битвах рыцарей и баронов с мусульманами, он почти всякий раз описывает самую местность, где происходило то или иное сражение, его ход, его итоги. При этом перипетии боев, тактику сторон, повороты военного счастья историк подчас объясняет уже не прямым вмешательством небесных сил, как это наблюдалось у хронистов начала XII в., а разного рода реальными факторами. В битве при Ламонии с войском посланного Нур ад-Дином в Египет военачальника Ширкуха (в 1167 г.) рыцарям не удалось одержать решительной победы над противником. И дело заключалось, с точки зрения Гийома Тирского, вовсе не в отсутствии божьей помощи, а в том, что место сражения «было весьма неровно: песчаные холмы и долины перерезывали его, так что нельзя было заметить ни наступавших, ни отступавших... Неприятель... занял холмы справа и слева: нашим же трудно было напасть на них, ибо те холмы были круты и состояли из осыпавшегося песка».92) Группа рыцарей, предводительствуемых бароном Гуго Кесарийским, атаковала отряд мусульман, который возглавлял Саладин, племянник Ширкуха, однако результат оказался плачевным для нападавших: Гуго «попал в плен вместе со многими другими; еще больше было убитых». Причина неудачи, по Гийому Тирскому, была вполне земного происхождения: просто Гуго «не поддержали свои», так как главная часть крестоносцев — королевское войско — в тот момент преследовала обращенный в бегство отряд самого Ширкуха.93)
Историка во многих случаях занимают прежде всего конкретные, посюсторонние обстоятельства, реальная историческая обстановка, в которой развертывались события, земные, в том числе политические, а также психологические, мотивы поступков живых исторических лиц.
Когда отряд Саладина, защищавший Александрию, оказался в 1167 г. в трудном положении (жители города, измученные осадой, хотели сдаться крестоносцам, и Саладин опасался измены), Ширкух по просьбе племянника решил вступить в переговоры с противником о мире. Ведение этих переговоров он поручил своему пленнику — Гуго Кесарийскому. Выслушав обращенную к нему речь египетского правителя, тот отказался от дипломатической миссии. «Он, как человек умный и осторожный, — пишет [144] Гийом Тирский, — обдумал со всех сторон то, что было ему сказано, дабы нисколько не сомневаться относительно пользы такого договора для наших; но при всем том, чтобы не показаться человеком, который руководствуется более желанием своей личной свободы, чем интересами общественного блага от этого договора, он нашел, что будет более почетным начать переговоры о том через кого-нибудь другого». К Амори I был направлен Арнульф из Телль-Башира, тоже пленный рыцарь, близко стоявший к королю [передав этот эпизод, Гийом Тирский добавляет: «О своем намерении Гуго позже сам поведал нам дружеским образом (hanc suam intentionem ipse nobis postmodum familiariter exposuit)»].94) Излагая историю развода Амори I с его первой женой Агнессой, дочерью графа Жослена Младшего Эдесского, историк скрупулезно собирает данные, подтверждающие наличие четвертой степени родства между супругами, поскольку именно это обстоятельство послужило предлогом к разводу.95)
Мы не имеем надобности входить в рассмотрение вопроса о причинах нарастания в последних книгах «Истории» Гийома Тирского реалистических тенденций. Быть может, их следует поставить в связь с эволюцией воззрений историка, происшедшей за те пятнадцать лет, в течение которых он писал свой труд.96) Возможны и другие объяснения этого факта: сказались ослабление или отсутствие влияния хронографической традиции на Гийома Тирского там, где он описывает современные ему события, необходимость дать трезвую оценку плачевного положения дел в Иерусалимском королевстве в начале 80-х годов, когда завершался труд историка и когда, по его словам, нельзя было «между деяниями наших князей найти ничего, что мудрый счел бы достойным изображения, что читателю принесло бы удовлетворение, а писателю послужило бы к чести».97) Нам было важно и достаточно лишь констатировать известное потускнение в его произведении провиденциалистской символики и, напротив, усиление в нем реалистических элементов.
Все эти явления проступают и в хрониках Третьего крестового похода. [145]
У английского хрониста, автора «Итинерария», мы встречаем еще немало, казалось бы, традиционно провиденциалистских толкований, но наряду с ними обнаруживаем суждения, так или иначе окрашенные в реалистические тона. Разгром Саладином вооруженных сил Иерусалимского королевства при Хаттине (4 июля 1187 г.), явившийся началом краха этого государства крестоносцев, хронист объясняет тем, что «ни мы не были с богом, ни бог — с нами». Тут же, однако, он приводит и земное, основное, по его мнению, обстоятельство, обусловившее поражение крестоносцев у Тивериадского озера: к этому времени резко сократилась численность воинов, находившихся в распоряжении короля Иерусалимского, — перед битвой насчитывалось лишь около тысячи рыцарей и двадцать тысяч пехоты.98)
Рассказывая в другом месте о неудачах попыток Саладина, уже захватившего Иерусалим,99) овладеть Тиром, Антиохией и Триполи, тот же автор в принципе объясняет это божьим предначертанием: «Не может погибнуть то, что господь располагает спасти». Однако здесь же раскрывается и реальная причина, позволившая этим городам удержаться: их спас, как полагает хронист, могущественный флот, находившийся под командованием известного в то время пирата Маргаритона. Флот этот состоял из 50 кораблей, на них плыли два графа и 500 рыцарей — «первые наемники его земли», которых послал на выручку франков король Гилельм Сицилийский. «Кто усомнится в том, что это была его заслуга — то, что удержана была Антиохия, защищен Триполи, сохранен Тир, что это он своими силами оградил жителей названных городов от голода и меча?».100)
С большой силой сходные тенденции обнаруживаются в поэме-хронике Амбруаза — произведении, занимающем по своему характеру как бы промежуточное положение между chansons de geste и собственно хрониками. Подобно первым, оно содержит изрядное число легенд и измышлений, но в то же время весьма прозаически описывает такие факты, как путь армий крестоносцев Третьего похода, династические распри, смена правителей во франкских государствах на Востоке, различные совершенно будничные явления, совершавшиеся во время похода. Подробно, живо и драматично рисует автор кампанию Ричарда Львиное Сердце в Палестине — марши и битвы, наступления и отступления, переходы крестоносцев от радости к отчаянию и, наоборот, — от отчаяния к торжеству над врагом, когда он терпит неудачу. Рядовой крестоносец, не осведомленный о большой политике, о закулисной дипломатии вождей похода, Амбруаз объясняет различные решения, принимавшиеся [146] во время экспедиции, различные повороты ее в основном факторами чисто мирского характера.
Типично в этом смысле объяснение затянувшейся осады Акры. Крестоносцы многие месяцы безуспешно осаждают город, они вынуждены испытывать голод и другие тяжкие муки, им приходится пожирать не только лошадиное мясо, но даже внутренности. Единственная причина тому — изменническое поведение правителя Тира Конрада Монферратского, который предательски не желает оказать поддержку войску, осаждающему Акру, продовольствием,101) предпочитая сохранять свои запасы в Тире и заботясь единственно о том, чтобы удержать его в своих руках.102) Правда, и Амбруаз подчас ссылается на гнев божий как причину тягот крестоносцев, и он бедствия Иерусалима относит на счет безбожия его жителей, а политический неуспех Раймунда III, графа Триполи, в его борьбе с Гвидо Лузиньяном, занявшим королевский трон, объясняет тем, что это бог не позволил ему овладеть короной.103) Однако в его поэме-хронике уже решительно нигде не встречаются чудеса и полностью отсутствует вмешательство святых в действия христианской армии.104) Если и не целиком, то в известной мере события обязаны, по Амбруазу, своим развитием самим себе — поступкам их участников, их геройству или трусости, верности или предательству.
Эти мотивы звучат и в анонимной немецкой «Истории похода императора Фридриха», автор которой придает большое значение инициативе предводителей крестоносных ополчений (прежде всего, разумеется, Фридриха Барбароссы). Успех сражений с неверными определяется, с его точки зрения, воинским искусством и храбростью вождей. Это представление лежит в основе описания хронистом одного из крупнейших боев немецких крестоносцев Третьего похода — сражения под Иконием (18 мая 1190 г.). Утром этого дня, пишет хронист, «император приказал войску выстроиться двумя частями: во главе первой он поставил своего сына — герцога Швабского, второй командовал сам. В середину распорядился поместить клириков и безоружных воинов, а также прочий люд с повозками и поклажей». Уже это построение войска, по мысли хрониста, должно было если не обеспечить полный успех, то по крайней мере дать гарантии против неожиданных маневров врага. Дальнейший ход событий рисуется таким образом, что главная роль принадлежит военачальникам, их инициативности, мудрости, смелости и решительности. Сперва император разгадывает хитрость иконийского султана, который пытается завязать мирные переговоры.105) Фридрих I «понимал, что все это было лишь коварной уловкой, предпринятой [147] для оттяжки времени». Затем он повелевает войскам своего сына начать наступление. Попытка султана выступить навстречу с шестьюстами всадниками сразу же терпит неудачу: едва увидев авангард крестоносцев, «султан со своими поворачивает назад и укрывается в цитадели, господствующей над городом».106) Герцог Швабский в этот момент осуществляет смелую операцию, чреватую, впрочем, опасными последствиями: подступив «без отцовского приказа» к городу и сломив сопротивление турок, он через первые ворота силой (bellica manu) врывается в Иконий, его войско преследует всех, кого застает в городе, до самых ворот хорошо укрепленной цитадели. Герцог храбро действует мечом, берет город, убивает его жителей. Но всем этим сын поставил в затруднительное положение отца-императора: его части, не зная о занятии Икония авангардом, вскоре оказались окруженными «бесчисленным множеством турок» за городскими садами, и «натиск их был столь силен, что мы, находившиеся там, уже ждали близкой гибели на свои головы».107) Тем не менее, повествует хронист, доблестный император все же вышел из положения: «Хотя он и был уже сильно утомлен ратными трудами, но благородством души равный Иуде Маккавею, первым подняв десницу, [он] храбро повел вперед согласных с ним [в этом]; как лев, бросился [он] на врагов (irruit velut leo super hostes) и обратил их в бегство, так что никто из них даже руки не занес на него; обращенные вспять сыны Велиала потеряли до трех тысяч своих людей». После этого император и следовавшее за ним войско торжественно вступили в Иконий.108)
И занятие Икония герцогом Швабским и конечная победа немецких крестоносцев над турками — все это, по мнению хрониста, совершилось, разумеется, per Dei gratiam.109) Вместе с тем перед нами ярко вырисовывается картина, в которой двигателем событий по существу выступают земные факторы — храбрость, осмотрительность, воинская сметка и т. п.
Немецкий хронист, подобно прочим своим собратьям по перу, живо интересуется хозяйственными вопросами. Его внимание привлекает торг, развернувшийся после того, как крестоносцы, покинув Иконий (после заключения 23 мая перемирия с султаном), разбили свой лагерь на старом месте — за садами султана: «Здесь на рынке нашли в достаточном количестве все, что требовалось, хотя и продавалось по дорогой цене; было продано (крестоносцам. — М. З.), как я полагаю, более 6 тысяч лошадей и мулов, не считая ослов (exceptis asinis)».110)
В хронике весьма явственно выделяется также психологический [148] аспект повествования. Рассказывая о том, как в начале июня 1190 г. войско Фридриха I собиралось выступить из Киликии по направлению к Сирии, хронист замечает: «Император знал, что предстоит трудный переход... Но он распорядился словом успокоить [воинов], чтобы, услышав о том, какие им угрожают труды, войско не было бы подавлено тяготами перехода и нуждой. Каждый день нам обещалось [что-нибудь] радостное и приятное и обилие продуктов на рынке, но все обернулось иначе».111) Фридрих I оказывается в этом описании полководцем, хорошо знающим внутренний мир своих воинов и умело поддерживающим у них бодрость духа.
Очень живо характеризует хронист настроения войска после неожиданной гибели утонувшего в реке Салефе, в Киликии (10 июня 1190 г.), императора: «Смерть его так потрясла всех, так все были охвачены сильным горем, что некоторые, мечась между ужасом и надеждой, кончали с собой; другие же, отчаявшись и видя, что бог словно не заботится о них, отрекались от христианской веры и вместе со своими людьми переходили в язычество».112) Неустойчивость религиозных чувств крестоносцев, всегда сказывавшаяся в критические моменты их завоевательных предприятий,113) оттенена хронистом в этом пассаже довольно выразительно.
Интересны с этой точки зрения и элементы психологической характеристики английского короля Ричарда Львиное Сердце, который, по словам автора хроники, «всех хотел превзойти славой (gloria omnes anteire voluit)» и во время пребывания на Востоке «заслужил всеобщее недовольство».114) Отъезд Ричарда I из Палестины в 1192 г. хронист объясняет тем, что он действовал «то ли из страха перед королем Франции, который отбыл ранее него, то ли потому, что, возымев отвращение к паломничеству (tedio peregrinationis affectus), подписал мир с Саладином и турками на пять лет»115) (речь идет о перемирии, подписанном 2 сентября 1192 г. — М. З.).
Как видим, указания на политические соображения в этом объяснении тесно переплетаются с определением внутренних мотивов поведения героя.
Произведения латинских авторов, написанные накануне и вскоре после Третьего крестового похода, т. е. в период, когда в самом крестоносном движении на первый план все отчетливее выдвигались его политические, завоевательные, торговые и тому [149] подобные стимулы, продолжают развивать положительные реалистические тенденции более раннего крестоносного летописания. Постепенное исчезновение наиболее характерных признаков историософской символики и мистики (чудес, видений и т. п.), относительное сокращение удельного веса сверхъестественного в описаниях, оценках, объяснениях (при сохранении прежней провиденциалистской основы понимания событий) и, напротив, усиление непосредственного интереса к самим историческим фактам, к деятельности земных творцов истории крестовых походов — таковы некоторые существенные черты латинской хронографии этого движения в последней трети XII в.
67) Willerm. Tyr., t. I, l-ère part, p. 35.
68) Ibid, pp. 9-31.
69) Ibid., pp. 33-34.
70) Ibid., р. 35.
71) Ibid., pp. 35, 37-38.
72) Н. Sybel, Geschtchte des ersten Kreuzzuges, S., 196.
73) Willerm. Tyr., t. I, 1-ère part., p. 38.
74) Alb. Aquen., pp. 273-274.
75) Willerm. Tyr., t. I, 1-ère part., pp. 36-38.
76) Ibid., 2-ème part., pp. 1014-1015.
77) Ibid., p. 1014.
78) Ibid., p. 1015.
79) Ibid.: ...quorum mores, imo vitiorum monstra, si quis diligentiori stilo prosequi tentet, materiae immensitate succumbat, et potius satiram movere, videatur, quam historiam texere.
80) Willerm. Tyr. t. 1, 2ème part, p. 1015.
81) Ibid., pp. 1133-1134.
82) Ibid., р. 1016.
83) Как показал А. Крей, Гийом Тирский работал над ней в ранний период своего исторического творчества, в основном между 1170—1174 гг. (книги XIV—XV были написаны в 1174—1178 гг.), когда он выступал в качестве придворного историографа, «литературного клиента, обслуживавшего своего коронованного патрона». В то время Гийом Тирский, только приступивший к своему труду, писал отчасти с наставительными, отчасти с развлекательными целями, выполняя прямое поручение иерусалимского короля Амори I, с которым не раз в процессе работы советовался о написанном, читая ему соответствующие отрывки. Ср. А. С. Krey, William of Tyre, pp. 153-154.
84) Ср. Ibid., р. 163.
85) По мнению А. Крея, эта часть произведения создана Гийомом Тирским в последние годы жизни. Вследствие политических перемен в Иерусалимском королевстве, вызванных победой в межфеодальной борьбе группировки Гвидо Лузиньяна (она одержала верх над партией Раймунда III Триполийского), архиепископ Тирский находился фактически в опале и, будучи избавлен обстоятельствами от обязанностей придворного историографа, мог рассматривать и описывать современные ему события более объективно и под более широким углом зрения. «Не король и не двор, — замечает А Крей — были теперь в центре его внимания, а весь латинский мир» (А. С. Krey, William of Tyre, p. 158).
86) Willerm. Tyr., t I, 1-ère part., р. 32: Vivacis enim ingenii erat, et oculum habens perspicacem gratumque, et sponte fluens ei non deerat colloquium...
87) Willerm. Tyr., t. I, 2ème part., p. 884.
88) Ibid., p. 885.
89) Ibid., p. 886: Pecuniae cupidus supra quam regiam deceret honestatem.
90) Willerm. Tyr., t. I, 2-ème part., p. 885.
91) Ibid., pp. 1004-1005.
92) Ibid., р. 925.
93) Ibid., р. 926.
94) Ibid., р. 936.
95) Ibid., pp. 886-890.
96) Такова точка зрения А. Крея. Он полагает, что именно в результате этой эволюции Гийом Тирский к концу своей жизни, оставаясь в целом на августиновско-провиденциалистских позициях, старался больше анализировать деяния людей сами по себе, устанавливать ответственность тех или иных лиц за их поступки, изучал мотивы их поведения, взвешивал возможности выбора ими определенных действий и прочие «поддающиеся контролю факторы» (А. С. Krey, William of Tyre, pp. 161, 163). Однако американский историк не привел ни доказательств того, что эта черта действительно особенно рельефно выступает в заключительных частях произведения Гийома Тирского, ни наличия подобной эволюции в его исторических взглядах.
97) Willerm. Tyr., t. I, 2-ème part., p. 1132.
98) Itiner. peregrin., p. 260.
99) Ibid., pp. 263-265.
100) Ibid., р. 271: Eius ergo beneficium esse quis dubitat, quod Antiochia retenta, quod Tripolis defensa, quod Tyrus servata, qui harum urbium incolas a fame et gladio viribus suis securos conservat?
101) Ambrois. The Crusade of Richard the Lion-Hearth, pp. 182-183.
102) Ibid, p. 225.
103) Ibid., pp. 122-123.
104) Cp. Ibid., Introduction (M. J. Hubert et J. L. La Monte), p. 25.
105) Hist. de expedit. Frider., p. 84.
106) Ibid, р. 85.
107) Ibid.
108) Ibid., p. 86.
109) Ibid.
110) Ibid., p. 88.
111) Ibid., р. 90: ...Verbum hoc celari precepit, ne, si forte populus audiret futuros sibi imminere labores, tedio vie et rerum penuria, opprimeretur. De die enim in diem leta et iocunda et boni fori exuberantia nobis promittebantur, sed hec omnia in contrarium cesserunt.
112) Hist. de expedit. Frider., pp. 91-92.
113) См. подробнее ниже, стр. 259 и сл.
114) Hist. de expedit. Frider., p. 101.
115) Ibid.