Действительно ли участники похода 1096—1099 гг. были в такой мере одушевлены своими религиозными идеалами и так глубоко преданы своей вере, как это стараются изобразить современные латинские хронисты? Какова была степень религиозности крестоносцев?

Вряд ли приходится сомневаться в том, что в массе своей они были религиозными людьми. Рассказывая об их грабежах, насилиях и захватах, хронисты никогда не забывают упомянуть и о молитвах, которые они возносили всевышнему, о религиозных церемониях, которые совершались под открытым небом, о церковных праздниках, справлявшихся подчас в самых неподходящих для подобных торжеств условиях, и т. п. Но в хрониках разбросано достаточно свидетельств и того, насколько поверхностными и непрочными были вскормленные церковью религиозные чувства воинов божьих. И для крестьянской бедноты, поскольку она воспринимала официальную программу крестового похода, и для рыцарства, рвавшегося на Восток под знаменем освобождения святого гроба, религиозные воззрения («крестоносного [257] цикла») являлись лишь своеобразным идеологическим выражением вполне земных устремлений этих социальных слоев. Тяга крестьянской массы к освобождению от феодального гнета в конкретных исторических условиях того времени выступала в религиозной оболочке: жажда земли и свободы от крепостной неволи выливалась в чаяния искупительного подвига — спасения гроба господня. Церковные идеи, папская программа крестового похода перерабатывались в крестьянской среде в соответствии с реальными, т. е. антифеодальными, интересами деревенского люда и служили для него неосознанным оправданием и обоснованием собственных освободительных намерений. В то же время и массе крестоносного рыцарства его захватнические цели представлялись окутанными мистическим покровом: в распаленном воображении феодала-завоевателя спасение христианских святынь символизировало подвиг, в котором высшие, богоугодные цели сливались с захватническими.³³⁷⁾ Иначе говоря, интересы рыцарства, порожденные его земными потребностями (прежде всего — в земельных приобретениях), также осознавались в виде религиозных: именно потому сама эта идеологическая форма являлась, по выражению А. Вааса, «феодализированным христианством»³³⁸⁾ (т. е. христианством, переосмысленным в соответствии с жизненными нормами феодалов-крестоносцев: свои отношения к богу, богоматери и т. д. рыцари, участвовавшие в крестовом походе, как установил этот историк, определяли в понятиях и терминах, перенесенных в область религиозных представлений из повседневной феодальной действительности). Религиозный покров скрывал порой от самих крестоносцев их наиболее глубокие побуждения, продиктованные практическими нуждами.

Хроники Первого крестового похода зачастую показывают, однако, хрупкость этой религиозной оболочки: из-под нее неоднократно проступают цепко владевшие крестоносцами, к какой бы социальной группе они ни принадлежали, материальные расчеты.

Прежде всего в религиозных взглядах крестоносцев-крестьян мы наблюдаем совершенно инородные, в принципе чуждые католицизму элементы — черты языческих верований, сохранявшиеся в крестьянской массе под внешним покровом официальной церковной идеологии. Ярким выражением такого рода элементов, по сути ничего общего не имевших с церковной программой крестового похода, с идеей освобождения святого гроба, может [258] служить почитание домашних птиц и животных. Альберт Аахенский рассказывает, что впереди одного из бедняцких отрядов ополчения Эмихо Лейнингенского шествовали гусь и коза. Они считались «проникнутыми божественным духом вожаками отряда (has sibi duces hujus viae sanctae fecerant)», причем убеждение это искренне (ex tota animi intentione) разделяло множество людей (plurimae copiae).³³⁹⁾ Нечто подобное передает также Гвиберт Ножанский: он упоминает об одной женщине, отправившейся в крестовый поход в сопровождении «не знаю, чем откормленного, пританцовывавшего гуся. И вот, — пишет аббат, — возникнув, наполнила крепости и города крылатая молва Пегаса, будто гуси также предназначены богом к спасению Иерусалима. И бедные женщины не только доходили до того, что каждая вела за собой гуся, но и позволяли гусю вести себя».³⁴⁰⁾

Если ученый аббат Гвиберт сообщает об этом просто как о некоем курьезе, с иронией, с сознанием собственного превосходства над невежественными «гусепоклонницами», то его младший по рангу собрат, каноник Аахенский, пишет о том же с большим возмущением. Для него, ординарного служителя церкви, это омерзительное преступление, языческое заблуждение черни. Альберт негодует против заблудших, которые нравами сами «подобны животным (more bestiale)», коль скоро полагают, будто «господь Иисус повелевает, чтобы гроб его святейшего тела был посещен грубыми безрассудными тварями и чтобы эти животные выступали предводителями христианских душ, которые он удостоил искупить своей бесценной кровью и очистить от гнусного идолопоклонства».³⁴¹⁾ Возмущение каноника легко понять: в религиозных представлениях двинувшегося на Восток крестьянства переплетались и христианские и языческие верования.³⁴²⁾ Воспринимая церковную идеологию, бедняки приспосабливали ее к пережиткам языческого «идолопоклонства».³⁴³⁾

Если мы обратимся теперь к поступкам и взглядам рыцарей, участников Первого крестового похода, то увидим, что они в сущности готовы были в любой момент отречься от своего бога, коль скоро те или иные из их начинаний терпели провал. Аноним [259] передает очень характерный в этом смысле эпизод. Во время пребывания в малоазиатском городе Филомелии сводный брат Боэмунда Тарентского — Гвидо и находящиеся с ним рыцари узнают от крестоносных беглецов из Антиохии, окруженной войском Кербоги, о бедственном положении, в котором оказались главные силы крестоносцев. Рыцари Гвидо обращаются с негодующей молитвой к «истинному, троичному и единому» богу, ропща на то, что он дозволил, «чтобы народ, следовавший за ним, попал в руки врагов». В своем обращении к небесам эти крестоносцы объявляют, что если верно то, что им стало известно от «подлейших» (так они именуют трусливых воинов, оставивших Антиохию), то «мы и прочие христиане (таким образом молящиеся берут на себя и ответственность за позицию всех остальных единоверцев. — М.З.) оставим тебя, никогда не вспомним [о тебе] и ни один из нас не отважится в будущем даже воззвать к твоему имени».³⁴⁴⁾ При этом хронист указывает, что хотя «то были очень горькие слова для всего отряда», но они не являлись пустой фразой, — после этого «никто, будь то епископ или аббат, клирик или мирянин, в течение многих дней не отваживался взывать к имени Христову».³⁴⁵⁾

Если этот текст и не принадлежит самому Анониму, а представляет собой интерполяцию, как полагал Л. Брейе,³⁴⁶⁾ то он тем не менее весьма показателен: значит, и с точки зрения интерполятора признается возможность ситуации, при которой религиозные чувства крестоносцев-рыцарей полностью гаснут. Такое представление современника целиком соответствовало истинному положению вещей. Реальные, земные, хищнические интересы феодалов, по сути дела и обусловившие с самого начала их широкое участие в крестоносном движении, во все особо критические моменты похода на Восток давали знать себя и в поступках рыцарства в целом, и в поведении его отдельных предводителей.

Вышедшие в октябре 1097 г. к Антиохии рыцари нимало не помышляют о святынях — они спешат овладеть окрестными крепостцами и городками; силы их распыляются, ибо, как с порицанием пишет Раймунд Ажильский, «каждый заботился больше всего о том, чтобы удовлетворить свои частные интересы, и вовсе [260] не думал об общем деле (volebat enim quisque privatam rem maximam facere; de publica vere nihil cogitabat)».³⁴⁷⁾

Весна 1098 года. Битва за Антиохию — в самом разгаре; осада подвигается довольно туго. Чтобы лишить турок возможности частыми вылазками наносить большой ущерб осаждающим, решено соорудить укрепление возле моста через Оронт, у главных ворот.³⁴⁸⁾

Кому командовать столь важным стратегическим объектом? Казалось бы, охваченные энтузиазмом князья должны оспаривать друг у друга эту честь! Но нет, ничего подобного не происходит: когда в совете встает вопрос, «кто из предводителей мог бы быть отряжен, чтобы взять на себя оборону башни», никто не выказал особого желания стать ее начальником; более того, по словам хрониста, «многими выказывалось пренебрежение к общему делу, одни сваливают на других оборону укрепления»,³⁴⁹⁾ а иные не прочь даже определить достойного кандидата путем выборов: князья спорят, словно речь идет о невыгодной сделке (quasi pro mercede).³⁵⁰⁾

В этой связи интересно проследить настроения в крестоносном войске после овладения «ключом к Сирии» (Антиохией), когда будущие освободители гроба господня попали в окружение и испытывали серьезные трудности (июнь 1098 г.). Насколько стойкими оказались их религиозные идеалы? По данным хроник можно заключить, что одни из крестоносцев во время бедствий в Антиохии, осажденной Кербогой, отчаявшись в благополучном исходе дела, впадали в религиозное исступление и усиленно молились, а другие переживали эти же бедствия совершенно иначе: у них стал быстро исчезать религиозный энтузиазм. По свидетельству авторитетного на этот счет автора — Раймунда Ажильского, среди крестоносцев росло число тех, «которые пребывали в неверии (in incredulitate) и покинули всемогущего бога (qui Deum omnipotentem deseruerunt)».³⁵¹⁾ Это свидетельство в высшей степени примечательно: оно говорит о том, что часть воинов христовых стала разочаровываться в святости, в божественности крестоносного предприятия, едва только им пришлось столкнуться с серьезными препятствиями на пути к цели: видимо, бог, по их мнению, явно обрекал на слишком тяжкие испытания тех, кто намерен был положить за него жизнь!

Церковникам пришлось принимать меры, чтобы поддержать и разжечь религиозное воодушевление, максимально сгустить религиозную атмосферу. В ход было пущено святое копье, якобы [261] найденное по божественному внушению;³⁵²⁾ были также инсценированы (или подвергнуты надлежащей интерпретации) всевозможные пророческие видения — бога, апостолов, святых, будто бы являвшихся тем или иным крестоносцам. Следует иметь в виду, что крестоносцы в массе своей воспринимали действительное положение вещей, включая цели похода, в большей или меньшей степени окрашенным в религиозные тона. Это в особенности относится к рыцарской мелкоте и к крестьянской бедноте, сознание которых было основательно затемнено религиозными представлениями. Не исключено поэтому, что в атмосфере религиозной экзальтации видения могли быть и самопроизвольными: расстроенное воображение тех или иных участников похода, испытывавших муки голода в осажденной Антиохии, рождало галлюцинации, в которых, конечно, отражалось стремление найти выход из реальных трудностей, возникших перед массой крестоносцев. Стараниями духовенства такие самопроизвольные видения истолковывались как нечто вещее и пророческое. Краткий анализ хотя бы некоторых из «откровений» ясно показывает их назначение.

Рыцарю Ансельму де Рибмонте явился однажды павший в бою Ангерран де Сен-Поль, который объявил ему, что «не умрут те, кто кончает жизнь в служении христовом (in Christi servitio)». Пообещав таким образом вечную жизнь оставшимся верными Христу, Ангерран де Сен-Поль рисует перед Ансельмом свои собственные блаженные дни в загробном мире, показывает ему жилище, в котором он пребывает в раю, «настолько прекрасное, — как рассказывает своим слушателям «узревший» его Ансельм де Рибмонте, — что, я полагаю, нет ничего прекраснее».³⁵³⁾ Очевидно, подобные видения, о которых сообщалось голодающему воинству, должны были скрасить светлыми перспективами райской жизни гнетущие будни и изнурительные тяготы похода в один из его наиболее критических моментов.

Но мистификации этого рода, к которым пастыри крестоносного воинства прибегали и в дальнейшем, преследовали также другие, впрочем, столь же практические цели. Когда при осаде Архи Петру Варфоломею явился сам господь, то на вопрос провансальца: «Что нам делать с неверующими?» — (видимо, этот вопрос всерьез беспокоил главарей похода, не без основания боявшихся потерять опору в массах) — бог будто бы ответил: «Не щадите их, а убивайте, ибо они мои предатели, братья Иуды Искариота».³⁵⁴⁾ Мало того, устами всевышнего дается рекомендация отбирать имущество потерявших веру и передавать его [262] сохранившим таковую.³⁵⁵⁾ Цель инсценировки видения заключалась в том, чтобы, опираясь на «божественные наставления», посрамить и изолировать incredulos, даже призвать к расправе с ними, — словом, так или иначе разжечь угасающее пламя религиозно-воинственного фанатизма. Благочестивый спектакль, с точки зрения главарей «народа божьего», был необходим: с его помощью рассчитывали поднять настроение деморализованного воинства, теснее сплотить массу крестоносцев вокруг предводителей и в конечном счете, укрепив в ней волю к продолжению предприятия, начатого по инициативе папства, довести его до конца.

Сами по себе все эти факты выразительно указывают на неустойчивость и даже слабость религиозных чувств значительной части крестоносцев: эти чувства рассеиваются при соприкосновении воинов господних с трудностями похода.

О том же свидетельствует и другое: когда в 1098 г. возникают трудности, связанные с необходимостью продвижения воинства христова к официальной цели всего предприятия — Иерусалиму, вожди не видят возможности удержать под своим началом многих рядовых воинов, полагаясь на одно только религиозное воодушевление. Они прямо предлагают воинам господним оплатить их дальнейшие ратные труды: по словам Анонима, «князья приказали объявить по всему городу, что, если кто сильно нуждается и имеет недостаток в золоте и серебре, он может, коли пожелает, заключить с ними договор и остаться с ними: будет с радостью принят».³⁵⁶⁾ А год спустя, когда при осаде Иерусалима потребовалось засыпать ров перед крепостной стеной, охотников взяться за трудное дело в июльскую жару нашлось очень мало; поэтому, как сообщает тот же хронист, князья «распорядились объявить, что всякий, кто снесет три камня, получит денарий». Только соблазн денежного вознаграждения, а вовсе не желание освободить поскорее гроб господень, заставил крестоносцев взяться за работу, и таким образом в течение трех дней и ночей ров был заполнен.³⁵⁷⁾

Интересны признания такого, казалось бы, благочестивого автора, как Раймунд Ажильский: неистовствуя в Антиохии, крестоносцы «совершенно позабыли бога»;³⁵⁸⁾ осаду крепости Архи весной 1099 г. воины божьи предприняли «больше всего для других [целей] и вопреки справедливости, нежели из любви к богу» — потому-то всевышний и не пожелал содействовать этому предприятию.³⁵⁹⁾ Казалось бы, чем ближе подходили крестоносцы к Иерусалиму, тем большего подъема религиозных чувств [263] можно было бы у них ожидать. Между тем наблюдательный провансальский хронист, рассказывая о последних неделях похода, отмечает, что «никто или немногие (nullus, vel pauci) помнили о боге или о том, что надлежало выполнить ради завоевания города»³⁶⁰⁾ (хронист имеет в виду увлечение воинов божьих захватами палестинских территорий). И в самом деле: по мере осуществления завоевательных проектов, религиозные соображения до такой степени оказались отодвинутыми в сторону, что некоторые сеньоры во время заседания совета в Рамле вообще предлагали хотя бы временно оставить мысль о завоевании Иерусалима. Были выдвинуты планы захвата Египта и Вавилонии: в случае успеха, говорили иные предводители, «мы получим не только Иерусалим, но также Александрию и Вавилонию и многие царства».³⁶¹⁾ Вот что в первую очередь стояло перед взорами благочестивых предводителей — их интересовал не столько гроб господень, сколько «многие царства»!

И даже тогда, когда ратники божьи вплотную подступили к священному граду, они прежде всего кинулись грабить его богатые окрестности. «Никто и не вел речи о приготовлениях, необходимых для взятия города, но каждый заботился [лишь] о своем брюхе да глотке и, что было особенно горько, — снова сокрушенно замечает Раймунд Ажильский, — они не взывали к господу».³⁶²⁾ Ламентации хрониста по-своему оправданы: очевидно, крестоносцы в эти дни целиком отдались грабежу, нисколько не задумываясь о религиозном прикрытии своих захватнических действий.

Ссылки на высшие, религиозные интересы в устах рыцарей и их сеньоров подчас являются не чем иным, как плохо завуалированным лицемерием. Танкред, по Анониму, отверг предложение Балдуина Булонского соединенными силами напасть на христианский город Тарс в Малой Армении. Он сделал это под предлогом, что, мол, «такое дело не по мне, я не хочу грабить христиан». Этот хорошо мотивированный, с точки зрения благочестивого хрониста, отказ не помешал, однако, Танкреду захватить вскоре близлежащие города, столь же единоверные по своему населению, — Адану и Мамистру.³⁶³⁾ Христианнейший рыцарь, он согласился взять на себя защиту захваченного в апреле 1098 г. во время борьбы за Антиохию монастыря Святого Георгия за Оронтом лишь после того, как граф Раймунд Сен-Жилль вручил ему наличными 100 марок серебра (по другим [264] данным — 400 марок), да и прочие предводители тоже раскошелились, «кто чем мог (prout potuerunt)».³⁶⁴⁾ Религиозность этого воина божьего, о которой так распространяется его биограф и панегирист Рауль Каэнский, не препятствует ему по взятии Иерусалима 15 июля 1099 г. первым ворваться в храм гроба господня и дочиста ограбить его сокровища. Папскому легату Арнульфу пришлось даже публично осудить этот бесстыдный грабеж, как оскорбление святыни. Епископ, обвинив дерзкого норманна в неповиновении ему, духовному владыке, и прочим вождям крестоносцев, прямо оценил действия Танкреда как оскорбление господа бога. «Что стоит отказать в повиновении вам тому, кто поносит бога?» — обращается Арнульф к предводителям, собравшимся судить Танкреда. «С какой стати будет вам подчиняться тот, кто не щадит даже алтари? И если вы будете лишены одежд, посочувствует ли вам тот, кто ободрал украшения в храме господнем?».³⁶⁵⁾

Ханжеством являются и многие мнимоблагочестивые поступки графа Сен-Жилля. Находясь в Константинополе (май 1097 г.), он наотрез отказывается принести вассальную клятву императору, обосновывая свое поведение тем, что взял-де крест «не для того, чтобы самому стать господином, и не для того, чтобы сражаться, за кого-либо другого, кроме того, ради которого он [и] оставил свое отечество и богатства своей родины (т. е. бога. — М. З.)».³⁶⁶⁾ Но этот же пламенный ревнитель веры готов, попирая собственные принципы, немедля обрушить оружие и на единоверцев-греков за то, что они нанесли урон провансальскому ополчению при его переходе по византийской территории. Другим вождям приходится урезонивать графа, указывая ему, что было бы «очень неразумным сражаться против христиан, когда угрожают турки».³⁶⁷⁾ Если граф добровольно берет на себя обязанность командира укрепления, возведенного у моста через Оронт в начале марта 1098 г., то только для того, чтобы избежать упрека в бездеятельности и жадности.³⁶⁸⁾ А разве преданность религиозным идеалам побуждает Раймунда Тулузского во время пребывания крестоносцев в Сирии пойти на любые расходы, лишь бы добиться верховного предводительства над всей армией? Оно представляется ему выгодным — и только. Вот почему на заседании военного совета в конце декабря 1098 г. граф Сен-Жилль, рассчитывая склонить на свою сторону хотя бы некоторых из его членов, предлагает им крупные суммы. Согласие Готфрида Бульонского и Роберта Нормандского он предполагает купить за 10 тысяч солидов, Роберта Фландрского — [285] за 6 тысяч, Танкреду намерен вручить 5 тысяч, прочим вождям — «в зависимости от того, кто они были».³⁶⁹⁾ В войске крестоносцев за графом недаром упрочилась репутация особо падкого до всяческих приобретений и совсем не щедрого военного вождя. «И хотя, — говорит его панегирист, — он делал самое большее, что, думалось [нам], мог [сделать], роптали, что граф ничего не предпринимает.. Он внушил всем такую ненависть, что даже близкие к нему [рыцари] чуть не расстались [с ним]».³⁷⁰⁾

Таковы же и сподвижники этих наиболее выдающихся крестоносцев.

Все поведение завоевателей-крестоносцев на Востоке, засвидетельствованное латинскими хрониками, показывает, что их действиями руководили не столько высокие религиозные устремления, сколько в первую очередь жажда захватов новых поместий, приобретения богатств, ограбления городов и тому подобные мотивы весьма прозаического свойства, что религиозные чувства массы крестоносцев были неустойчивыми и часто поверхностными.

* * *

Современные Первому крестовому походу латинские авторы, будучи его панегиристами и исходя из разделявшихся ими исторических воззрений эпохи, освещают предпосылки, цели, мотивы и характер священной войны конца XI в. в соответствии со своими провиденциалистско-апологетическими установками. Хронисты стараются изобразить крестовый поход религиозным по истокам и религиозно-героическим по характеру движением.

Эти тенденции, свойственные как церковным, так и светским авторам, не выдерживаются, однако, с полной последовательностью. Средневековая методология истории требовала от католических летописцев раскрытия в человеческих деяниях воли творца и вместе с тем предполагала пристальный интерес повествователей к самой описывавшейся ими исторической действительности, вплоть до ее наиболее натуралистических подробностей. Подчиняясь этим требованиям, хронисты включили в свои произведения такие факты и высказали такие суждения, которые позволяют думать, что авторы «Иерусалимских историй» до некоторой степени уже представляли себе и общественно-экономические предпосылки крестоносного движения. Наиболее наблюдательные из современников по-своему улавливали органическую связь крестового похода с социальными неурядицами, со всякого рода «неблагоприятными обстоятельствами».

Многие факты, засвидетельствованные в хрониках Первого крестового похода, по существу противоречат развиваемой [266] латинскими хронистами концепции крестового похода как религиозно-героической эпопеи, участники которой действовали якобы исключительно по идейным мотивам, были нравственно безупречными воинами господними, образцом рыцарско-христианских доблестей, высокодисциплинированными, смелыми, верными благочестивым идеалам и в преданности им на редкость сплоченными и единодушными. В свете реальных фактов, собранных теми же хронистами, эта идеальная модель христианского воина, созданная их воображением, повиновавшимся, конечно, определенному социальному заказу, оказывается весьма далекой от действительности. Часто, может быть вопреки намерениям и желаниям самих историков, материал, преподносимый в их сочинениях, показывает, что в основе крестоносных устремлений рыцарства — главной составной части участников священной войны — лежали низменные, корыстные, завоевательные побуждения. Крестоносцы представляли собой внутренне слабо спаянное, раздиравшееся острыми противоречиями — не только «партийно-политическими», но и социальными — разбойничье войско беспринципных и разнузданных грабителей и захватчиков. Их единение было крайне поверхностным и непрочным, а приверженность религиозным идеалам — неустойчивой, поддававшейся резким колебаниям и, главное, являвшейся лишь соответствующим духу эпохи выражением тех земных, классовых интересов, которые обусловили крестоносное движение в целом.

Иначе говоря, хронисты освещают крестовый поход в принципе с провиденциалистско-панегирических позиций. Но, будучи проникнутыми глубоким интересом к мирскому, столь естественным для всего строя средневекового исторического мышления («двуплановость»), эти историки, воплощая свои благочестиво-панегирические замыслы, невольно, а иногда и осознанно приоткрывают завесу над такими сторонами крестоносного предприятия, которые по своей объективной значимости несовместимы с апологетическими построениями и которые хронисты тщетно стремятся уложить в прокрустово ложе собственных схем. [267]

---

³³⁷⁾ Подробнее см.: М. А. Заборов, Папство и организация Первого крестового похода, — СВ, вып. VII, М., 1955, стр. 272-277; Папство и крестовые походы, М., 1960, стр. 42 и сл.

³³⁸⁾ См. А. Waas, Geschichte der Kreuzzüge, Bd I, S. 6-9, 11, 30; Bd II, S. 317 и др. Разбор и оценка взглядов А. Вааса даны в ст.: М. А. Заборов, Крестовые походы в освещении западногерманского историка, — СВ, вып. XIX, М., 1961, стр. 262 и сл.

³³⁹⁾ Alb. Aquen., p. 295.

³⁴⁰⁾ Guib. Novig., p. 251.

³⁴¹⁾ Alb. Aquen., p. 295.

³⁴²⁾ Указанные факты подтверждают правильное, на наш взгляд, наблюдение Е. В. Гутновой о роли языческих верований в идеологии крестьянства. Весьма живучие, они служили, по удачному определению исследовательницы, выражением стихийного протеста «против официальной церковно-феодальной идеологии». См. Е. В. Гутнова, Некоторые проблемы идеологии крестьянства эпохи средневековья, — ВИ, 1966, № 4, стр. 67.

³⁴³⁾ Заметим попутно, что клирик Альберт Аахенский использует описываемый им факт и для освящения власти светских и церковных феодалов: «Бог поставил во главе своего народа герцогов, правителей и... святейших... епископов и аббатов, а не грубый скот, лишенный разума» (Alb. Aquen., p. 295).

³⁴⁴⁾ Anon., pp. 142-144: Certe si verum est hoc verbum quod ab istis nequissimis audivimus, nos et alii Christiani delinqueremus te nec amplius remorabimur et unus ex nobis non audebit ulterius invocare nomen tuum.

³⁴⁵⁾ Anon., pp. 142-144.

³⁴⁶⁾ См. L. Bréhier, Histoire anonyme de la première croisade, Introduction, p. VII. Это мнение, разделявшееся также К. Каэном (см. С. Cahen, La Syrie du Nord et la principauté franque d'Antioche à l'époque de la première croisade, pp. 8-9), отвергает Р. Хилл. Английская исследовательница полагает, что по своим стилистическим особенностям данный пассаж органически связан с остальным текстом и потому не может рассматриваться в качестве позднейшей вставки («The Deeds of the Franks and the other Pilgrims to Jerusalem», ed. by R. Hill, 1962, p. 63, note 2).

³⁴⁷⁾ Raim. de Aguil., p. 242.

³⁴⁸⁾ Anon., p. 88.

³⁴⁹⁾ Raim. de Aguil, pp. 249-250: Quippe res communis pluribus... negligitur, dum alii ab aliis oustodiri eam arbitrantur.

³⁵⁰⁾ Raim. de Aguil., p. 250.

³⁵¹⁾ Ibid., p. 269.

³⁵²⁾ См. выше, стр. 64 и сл.

³⁵³⁾ Raim. de Aguil., p. 276.

³⁵⁴⁾ Ibid., р. 280: «Quid de incredulis faciemus?» Et respondit mihi Dominus. «Non parcetis eis; sed occidite, quia proditores mei sunt, fratres Iudae Scarioth...».

³⁵⁵⁾ Raim. de Aguil., p. 280.

³⁵⁶⁾ Anon., p. 162.

³⁵⁷⁾ Ibid., pp. 202-204.

³⁵⁸⁾ Raim. de Aguil., р. 252.

³⁵⁹⁾ Ibid., р. 276: ...Hanc autem obsidionem quia maxime pro aliis contra justitiam quam pro Deo posuimus, noluit promovere eam Deus.

³⁶⁰⁾ Raim. de Aguil., p. 294.

³⁶¹⁾ Ibid., р. 292: ...et si, per Dei gratiam, superare possumus regem Aegipti, non solum Iherusalem, verum etiam Alexandriam et Babyloniam et plurima regna obtinebamus.

³⁶²⁾ Raim. de Aguil., p. 293: ...et non erat verbum de necessariis comparandis ad capiendam civitatem; sed quisque ventri et gulae serviebat, et, quod multo deterius erat, non invocabant Dominum...

³⁶³⁾ Anon., pp. 56, 60.

³⁶⁴⁾ Raim. de Aguil., р. 250. Ср. Anon., p. 98; Rad. Cadom., p. 643.

³⁶⁵⁾ Rad. Cadom., p. 700.

³⁶⁶⁾ Raim. de Aguil., р. 238.

³⁶⁷⁾ Ibid., р. 238.

³⁶⁸⁾ Ibid., p. 250.

³⁶⁹⁾ Ibid., р. 271.

³⁷⁰⁾ Ibid., р. 250.