Мы уже видели, что иные хронисты старательно расписывают братское единение, будто бы царившее среди крестоносцев разной социальной принадлежности. Факты, приводимые в хрониках, заставляют, однако, решительно отвергнуть и эти старания католических панегиристов похода 1096—1099 гг. Напротив, факты показывают, что в войске с самого начала — и чем дальше, тем сильнее — проявлялись противоречия социального [242] порядка. Этот вопрос заслуживает особого рассмотрения, поскольку анализ его позволяет показать необоснованность одного из важных представлений, развиваемых хронистами крестового похода, — о социальном единстве воинства христова. Творя этот миф, хронисты поступали (умышленно или бессознательно) в соответствии со своими провиденциалистскими воззрениями, заставлявшими их видеть в крестоносцах единый народ божий, и вместе с тем руководствуясь апологетическими установками, требовавшими изображения крестоносцев как единого во всех отношениях целого. Действительность, с которой сталкивались эти историки, оказывалась, однако, сильнее их предвзятых взглядов.

В хрониках имеется прежде всего немало свидетельств социальной неоднородности участников крестоносного движения. Хронисты, по положению своему принадлежавшие, как правило, к средним или даже низшим слоям духовенства и рыцарства, имели довольно определенное представление о социальной пестроте армии воинов божьих. Если авторы хроник подчеркнуто декларируют внутреннее единение своих героев, то фактически в их сочинениях неизменно противопоставляются или сопоставляются две главные категории крестоносцев — феодалы и народ. Они называются по-разному, причем не всегда терминология адекватна выражаемым ею понятиям.

Сравнительно редко в хрониках прямо говорится о крестоносцах-рыцарях и крестоносцах-крестьянах. Раймунд Ажильский рассказывает, как в начале осады Антиохии отряды сельджуков, совершая вылазки из города, убивали «оруженосцев и крестьян (armigeros vel rusticos), которые пасли коней и быков за рекой».²⁷³⁾ У него же читаем, что однажды в декабре 1097 г. Боэмунд, который возглавил тогда 20-тысячный отряд, занимавшийся реквизицией продовольствия в антиохийской округе, во время нападения крестоносцев «на какое-то поместье [увидел] кое-кого из своих крестьян (quosdam rusticos de suis) бегущими и услышал их крики... Он послал наперерез им рыцарей (obviam illis milites misisset), которые заметили невдалеке войско турок и арабов».²⁷⁴⁾ Петр Варфоломей, которому святой Андрей, согласно версии Раймунда Ажильского, открыл в видении тайну божественного копья, именуется «бедным провансальским крестьянином (pauperem quemdam rusticum elegit, Provincialem genere)».²⁷⁵⁾ Рауль Каэнский, рассказывая о голоде в лагере крестоносцев под Антиохией, утверждает, что хотя зима «никого не щадила», все же она была более сурова к знати, которая «страдала под открытым небом вместе с простым народом». В обоснование этого тезиса нормандский историк приводит [243] показательное для воззрений феодала рассуждение: «Трудящийся крестьянин грубее изнеженного и более утонченного рыцаря».²⁷⁶⁾

Во всех этих и подобных высказываниях rustici непосредственно противопоставляются militibus или nobilitati. В большинстве же случаев терминология хронистов менее определенна: знати, рыцарям противопоставляется плебс вообще или воины из плебса (nostri milites et multi de plebe viri),²⁷⁷⁾ бедняки, «негодные к войне и трусливые (imbelles et pavidi)».²⁷⁸⁾ Богатым крестоносцам противостоят бедные (tam divites quam pauperes)²⁷⁹⁾ или беднейшие; они в первую очередь становятся жертвами голода под Никеей (ex pauperrima gente multi mortui sunt fame);²⁸⁰⁾ они во время голода при осаде Антиохии питаются шкурами павших животных и зернами, найденными в навозе (pauperiores etiam bestiarum coria, et annonae granae in stercoribus reperta comedebant).²⁸¹⁾ Наряду с «великими» упоминаются «малые», или «меньшой народ» (tam majores quam minores),²⁸²⁾ наряду со знатными рыцарями или рыцарской беднотой — пешие воины.²⁸³⁾ Альберт Аахенский пишет, что немецкий священник с Рейна — Готшалк «возбудил сердца многих» и собрал под свои знамена более 15 тысяч «как рыцарской бедноты, так и пешего простого народа (tam militaris quam pedestris vulgi)».²⁸⁴⁾ В другом месте читаем: «Вальтер, прозвищем Неимущий, отменный рыцарь, направляя путь к Иерусалиму по увещанию Петра Отшельника, вступил в Венгерское королевство с большой толпой пеших франков, имея лишь восемь всадников».²⁸⁵⁾ Точно так же, по Фульхерию, «Петр Пустынник присоединил к себе множество пеших, но немногих рыцарей (Petrus Heremita... multis sibi adjunctis peditibus, sed paucis militibus)».²⁸⁶⁾

Сопоставления такого рода встречаются в хрониках довольно часто, свидетельствуя о большой непосредственности и наблюдательности хронистов.

Сочувственно описывая смерть епископа Адемара [244] Монтейльского, последовавшую в августе 1098 г., Пьер Тудебод замечает, что он был «поддержкой бедняков и советом богатых (sustenator pauperum et consilium divitum)».²⁸⁷⁾ Фульхерий Шартрский явственно разграничивает поведение этих двух групп крестоносцев в разные моменты борьбы за Антиохию. Вследствие голода дезертируют из лагеря «сперва бедняки, потом имущие (primum pauperes, deinde locupletes)».²⁸⁸⁾

В то время как после взятия города «народ принялся без удержу грабить все, что находил на улицах или в домах», пишет Фульхерий, «рыцари остались верными рыцарской чести, продолжая преследовать и убивать турок».²⁸⁹⁾ Под «народом» хронист разумеет, конечно, всех бедняков-нерыцарей. Аналогичные примеры мы имеем в хронике Раймунда Ажильского, который отчетливо противопоставляет «знать», «вождей» — и «народ» (в смысле «простонародье»); о рыцарях речь идет у него особо, хронист не смешивает их с бедняками из народа, с пешими воинами.²⁹⁰⁾

Нередко, однако, эти понятия — «народ», «малые» и т. п. — включают в себя не только крестьянскую бедноту, но и рядовых рыцарей и употребляются в широком смысле для обозначения войсковой массы в целом. Во время похода мелкие рыцари оказывались (по крайней мере иногда или частично) довольно близкими по положению к крестоносцам из крестьян. Раймунд Ажильский говорит о «пеших бедняках (pedites pauperes)» и о «плебеях-рыцарях (milites plebei)», не имевших своих коней, а пользовавшихся трофейными, взятыми у сарацин.²⁹¹⁾ Эти рыцари терпели те же лишения, что и крестьяне, лишения, которых не ведали крупные сеньоры и рыцари, располагавшие средствами. Испытывая голод под Антиохией, говорится в хронике капеллана графа Сен-Жилля, «начали уходить бедняки и многие богатые, опасавшиеся впасть, в нищету (coeperunt itaque discedere pauperes et multi divites paupertatem verentes)».²⁹²⁾ Во время блокады города мосульским войском князья-предводители «принесли клятву, что не покинут Антиохию и не будут [пытаться] выходить из нее, разве что сделают это согласно общему решению». Этот формальный акт — своего рода присяга на стойкость — потребовался потому, что «народ, охваченный [245] волнением, считал, будто князья намерены бежать в порт (чтобы сесть на находившиеся там итальянские корабли и уехать прочь. — М. З.)».²⁹³⁾ Боэмунд в речи перед взятием Антиохии, вкладываемой в его уста Пьером Тудебодом, обращается к «великим и малым», которые «все, — по его словам, — доведены до крайней бедности».²⁹⁴⁾ «Бедняки», «малые» — здесь, очевидно, просто рядовые воины-крестоносцы. В хрониках в этих случаях речь идет о «бедном плебсе (plebs pauperum)»,²⁹⁵⁾ о «народе франков», который сопоставляется с «предводителями».²⁹⁶⁾

Положение как крестьян-бедняков, так и малоимущих рыцарей отлично от положения состоятельных сеньоров. Последних провансальский хронист имеет в виду, например, повествуя о тяготах, испытывавшихся войском в связи с высокими ценами, которые стояли в эти дни в Антиохии на съестное. «Такие цены — оно и не удивительно (nec erat mirum) — не были чрезмерными и не могли быть чересчур тяжелы для тех, кто покупал столь дорого, — ведь у них в изобилии имелось и золото, и серебро, и одежды».²⁹⁷⁾ Но все же там, где упоминается основная масса войска в целом, хронисты, хотя и глухо, дифференцируют ее разные социальные элементы. Так, Раймунд Ажильский говорит о «вооруженных пехотинцах» в противовес «невооруженным» (очевидно, крестьянской бедноте). На заседании военного совета, происходившего в Рамле, был предложен план похода на Египет; часть предводителей отвергла его, ссылаясь на то, что кроме полутора тысяч конных рыцарей в войске имеется лишь «небольшое число вооруженных пехотинцев (armatorum peditum)».²⁹⁸⁾

Хотя социальная терминология хронистов довольно пестра, но в хрониках тем не менее постоянно различаются бедные и состоятельные крестоносцы, народ и рыцари, крестьяне и феодалы, milites и pedites.²⁹⁹⁾ Часто хронисты дают понять что бедняки из «меньшого народа (gens minuta et pauperrima)»,³⁰⁰⁾ если они не являлись оруженосцами и вообще слугами,³⁰¹⁾ следовали [246] в отдалении от рыцарей. Среди них было много калек, больных, людей преклонного возраста, которые именно поэтому подчас отставали и следовали на известном расстоянии от главного войска.³⁰²⁾ Характерный эпизод находим в «Деяниях Танкреда». При переправе боэмундова ополчения через Вардар (18 февраля 1097 г.),³⁰³⁾ после того как рыцари оказались уже на другом берегу, по сю сторону реки осталось около шестисот человек; «это были ни рыцари, ни [вообще] вооруженные люди — это были те, кто сам не мог нападать на врага или отражать его нападения; это была толпа народа, если не считать тех, кто хотя и находился при оружии, но был искалечен старостью либо болезнью».³⁰⁴⁾

В хрониках изредка можно встретить описание внешнего вида этих толп бедняков. По рассказу Раймунда Ажильского, апостолы Петр и Андрей явились в сонном видении Петру Варфоломею как бедняки, в «какой-то прегрязной одежонке... Святой Андрей был одет в старую рубашку, изодранную на плечах, из дыры на левом плече торчал лоскут, на правом ничего не было; он был плохо обут; Петр же был в грубой, длинной до пят рубахе».³⁰⁵⁾ По-видимому, хронист списывал своих апостолов с реальных фигур из gentis pauperrima.

Каковы же были действительные взаимоотношения между двумя главными социальными группами крестоносного воинства — бедняками и сеньорами, пешими воинами и рыцарством? Были ли они столь идилличны и отличались ли на самом деле таким единодушием, как пытаются уверить своих читателей хронисты?

Факты, приводимые ими, ниспровергают усилия этих историков нарисовать трогательную картину единства и сплоченности крестоносцев. И это естественно: стремления крестьян, находившихся в феодальном войске, и стремления сеньоров и рыцарей в принципе все-таки расходились между собой. С одной стороны, было освободительное, антифеодальное в своей основе движение деревенских низов, с другой — движение чисто захватническое, феодальное. Хотя внешне знать, рыцари и беднота выступали под единым, религиозным флагом, но общности целей у западных крестоносцев по сути не было. Бедняки не испытывали в походе особого доверия к рыцарству, к феодальным предводителям.

Этот стихийный антагонизм и недоверие сказались в самой организации крестоносных ополчений. Некоторые группы бедняков, видимо, проникнутых особой враждой, к феодалам, организационно отделялись от остальных крестоносцев. «Босой [247] народ», по выражению Гвиберта Ножанского, шел впереди всех, как бы образуя особые отряды. Такие отряды беднейших крестоносцев — Гвиберт называет их «тафурами»³⁰⁶⁾ — «шли без предводителя (sine domino)» — очевидно, они не признавали обычного феодального предводительства. Действительно, «тафуры» с нескрываемой неприязнью относились к рыцарям и знати. Гвиберт Ножанский рассказывает, как «король тафуров»³⁰⁷⁾ (вероятно, они сами избирали себе командира) производил осмотр своего войска: «У него было заведено обыкновение, что, когда народ, которым он предводительствовал, подходил к какому-нибудь мосту или узкому проходу, он спешил занять вход и здесь до ноготочка (ad unguem, т. е. дотошно) обыскивал [всех] одного за другим (singullatim). Если у кого-нибудь оказывались найденными деньги или какие-нибудь ценности стоимостью в два солида, этот предводитель немедленно удалял его своей властью (hunc confestim а sua ditione secluderet), приказывал купить оружие и принуждал перейти к вооруженным воинам. Тех же, которые, как он убеждался, возлюбили обычный порядок (consuetae tenuitas amantes) (т. е. свою бедность), которые совсем не имели денег, не запасались ими и не намеревались запасаться, он присоединял к своим».³⁰⁸⁾

Это, по-видимому, полулегендарные подробности; однако они очень характерны: бедняки-крестоносцы не терпели в своем кругу никого, кто по материальному положению в какой-то мере был близок хотя бы к низшим слоям феодалов; его изгоняли прочь и отсылали к рыцарям. «Король тафуров, — как пишет [248] Гвиберт Ножанский, — склонен был думать, что такие люди являются неподходящими для общего дела (generali utilitati prorsus incommodos), и если у других было бы лишнее, они тратили бы его без всякой пользы».³⁰⁹⁾ Мало-мальски состоятельный воин в глазах бедняков, следовательно, был чужаком. Крестоносные феодалы боялись «тафуров», несмотря на их примитивное вооружение. Судя по некоторым строкам «Песни об Антиохии», вожди рыцарских отрядов осмеливались приближаться к «тафурам», лишь приняв все меры предосторожности. Повествуя об этих нищих крестоносцах, хронист подчеркивает большую роль «тафуров» в боевых событиях крестового похода, в особенности их выносливость. Из его рассказа с очевидностью вытекает, что феодалы использовали фанатизированную бедняцкую массу как грубую силу, взваливая на нее наиболее тяжкие ратные труды. «И невозможно сказать, — продолжает Гвиберт, — сколь необходимы они были при перенесении припасов, оказании помощи, метании камней во время осады городов, ибо при переноске грузов они всегда находились впереди ослов и вьючного скота (asinos ac jumenta praecederent), также и тогда, когда ударами камней разрушались вражеские баллисты и орудия».³¹⁰⁾

Эти факты, как они ни затуманены легендой, показывают, однако, что социальная рознь, повторяем, получила свое выражение в самой структуре крестоносных ополчений: бедняцкие отряды обособлялись в противовес рыцарским и, может быть, даже — об этом свидетельствует только что приведенный отрывок — выполняли особые военно-технические задачи.

Но если и не было налицо такого резкого стихийно оформленного обособления, противоположность интересов разных социальных элементов, представленных в войске крестоносцев, проявлялась в том, что бедняки при захвате городов стремились пробиться вперед, чтобы не дать рыцарству воспользоваться плодами победы над неверными исключительно к собственной выгоде. Бедняки первыми врываются в аль-Маарру (декабрь 1098 г.), и провансальский хронист с неприязнью в тоне объясняет их храбрость лишь тем, что это были люди, «которым жизнь недорога и которых долгий пост приучил ставить ее ни во что»; именно поэтому-де бедняки «не побоялись даже во мраке ночи напасть на сарацин», в результате чего «захватили всю добычу в городе и овладели домами», так что, «когда наутро в город вступили рыцари, — с огорчением сообщает этот священник, — они обнаружили лишь очень мало [из того], что можно было присвоить себе».³¹¹⁾ Иной раз случалось, что беднота, стараясь во что бы то ни стало обогнать рыцарей и князей, отказывалась [249] подчиняться военным распоряжениям феодальных командиров. Так было весной 1099 г., когда провансальское ополчение безуспешно осаждало Арху, а Раймунд Сен-Жилль счел нужным дожидаться прибытия византийских подкреплений (как раз в этот момент Алексей Комнин уведомил предводителей, что «собирается пожаловать им много золота и серебра и выступить с ними, дойдя до (самого] Иерусалима»), обещанных к концу июня. «Давайте, — будто бы говорил граф, — обождем императора, получим его дары, он сам нас снабдит припасами морем и сушей».³¹²⁾ Однако «народ» воспротивился этой выжидательной стратегии; он потребовал немедленно двинуться дальше — к цели: «советы вождей и мнение народа (consilia principum et populi vota) столкнулись [друг с другом]».³¹³⁾

Еще более резкий конфликт такого рода произошел у Триполи, где по вине вождей произошла новая задержка крестоносного воинства. Беднота, включая рыцарскую голытьбу, отважилась тогда прямо выйти из повиновения предводителям. Раймунд Ажильский, сам находившийся среди этих рвавшихся вперед воинов, приписывает неповиновение их религиозному возбуждению: «Господь внушил нам, — рассказывает он, — такую ревность идти к Иерусалиму, что никто не мог там удержать ни себя, ни другого. Вечером мы двинулись вопреки повелениям предводителей (contra principum decreta) и в нарушение принятого у нас порядка... Мы шли всю эту ночь».³¹⁴⁾

Наконец, социальная рознь среди крестоносцев выражалась и совершенно открыто. Данные хроник говорят о том, что «босой и оборванный народ» не склонен был проявлять христианскую любовь к сеньорам. В критические моменты похода, когда социальные контрасты усиливались более обычного, а различие внутренних побуждений особенно глубоко разъединяло крестоносцев-феодалов и крестоносцев-мужиков (а также примыкавшую к ним частично рыцарскую мелкоту), социальные противоречия в войске резко прорывались наружу. Феодальные верхи преследовали свои узкоэгоистичные интересы. Сеньоры были мало озабочены участью бедняков, и «народ» это чувствовал. Ропот против вождей начался еще в Константинополе, когда стало известно о вассальной присяге, которую они принесли византийскому императору. Недовольство рядовых воинов отразилось в хронике Анонима, чуткого к настроениям массы, которая уловила в переговорах вождей с императором нечто чуждое своим стремлениям. «Это — недостойное дело, и, сдается нам, ни в коем случае не следует приносить ему вассальную присягу»,³¹⁵⁾ — так характеризует Аноним настроения рыцарской мелкоты. «Сколько будут еще обманывать уж столь часто [250] обманывавшие нас наши предводители? — возмущается автор. — Что в конце концов они сделают? Скажут, что им по необходимости надо было так или иначе склониться перед волей подлейшего императора?» Изложив условия, на которых Боэмунд согласился стать вассалом Алексея Комнина (ему была обещана земля близ Антиохии), хронист с тревогой задумывается над поступками главарей крестоносного воинства: «Почему же так поступили столь могучие и доблестные рыцари?».³¹⁶⁾

Ропот, поднявшийся в войске во время пребывания его в византийской столице, усилился при переходе через Малую Азию, особенно когда вожди крестоносцев, увлекшиеся захватами земель и богатств, обнаружили полное безразличие к нуждам воинов-бедняков. В то время как весь поход совершался успешно в немалой степени благодаря тому, что в нем участвовали большие крестьянские силы, феодалы без стеснения высокомерно третировали этот деревенский люд. В изголодавшихся бедняках-крестоносцах сеньоры подчас видели лишь бремя, мешавшее им достичь своих целей. Иногда сеньоры открыто старались избавиться от бедняков. Так было в Тарсе, взятом Балдуином осенью 1097 г. После захвата города этим феодалом вечером того же дня к стенам Тарса подошли около трехсот человек, «шедших по стопам Танкреда». «Они, — пишет Альберт Аахенский, — устали от длинной дороги, не имели съестных припасов и умоляли впустить их в город, разрешить расположиться в нем и закупить все необходимое». Балдуин по совету других предводителей отдал приказ не впускать этих людей в Тарс. «За них, — продолжает хронист, — просили простолюдины из войска Балдуина [находившиеся в городе], [говоря, что они] ведь являются собратьями и такими же христианами (eo quod confratres essent et christianae professionis)».³¹⁷⁾ Но Балдуин остался глух к этим доводам: бедняков не пропустили в город. Им пришлось расположиться на ночлег прямо на равнине близ Тарса. Плебс из ополчения Балдуина проявил горячее участие к беднякам, которые по воле феодальных главарей были брошены на произвол судьбы: «Собратья и паломники из отряда Балдуина, видя, что эти пришельцы никак не могут добиться, чтобы их впустили [в город], и понимая, что им грозит опасность погибнуть от голода, сжалились над ними (miserti sunt eorum) — было решено спустить им в корзинках хлеб и в мехах вино со стены». Той же ночью «собратья» были перебиты турками, которые «одних обезглавили, других убили, третьих застрелили из луков, никому не сохранив жизни или из всех [сохранив ее] немногим».³¹⁸⁾

Открытое пренебрежение феодальных верхов к рядовым [251] крестоносцам вызвало негодование плебса, находившегося в Тарсе. Из рассказа хрониста мы узнаем, что, нарастая «в католическом народе» час от часу, возмущение достигло большой силы и вылилось по сути дела в вооруженное выступление масс, в мятеж против феодальных предводителей. Он вспыхнул в Тарсе утром, когда обнаружилась гибель минувшей ночью трехсот бедняков-крестоносцев. «Народ, — пишет каноник Аахенский, — все более и более негодовал из-за умерщвления христиан и в своих шумных восклицаниях называл Балдуина виновником смертоубийственного распоряжения и их гибели». Наконец плебс взялся за оружие против Балдуина и других вождей, которых считал виновниками смерти своих товарищей: «Восстали с такой яростью (talis ас tanta fit in eum concursio), и стали пускать в него столько стрел, что он вынужден был скрыться в башне и искать там убежище ради спасения собственной жизни».³¹⁹⁾

Плебс явно стремился отомстить Балдуину за гибель «своих собратьев», таких же горемык, двинувшихся в заморские страны искать лучшей доли. Собственно говоря, в трагедии трехсот бедняков-крестоносцев, оставленных Балдуином на верную смерть, рядовые воины этого сеньора могли прочесть свою собственную судьбу в будущем.

События, разыгравшиеся в Тарсе осенью 1097 г., — одно из ранних проявлений социальных противоречий в войске Первого крестового похода. Материал, содержащийся в хрониках, показывает, что трудности похода в дальнейшем углубили пропасть между бедняками и феодальными сеньорами. Знатные крестоносцы во время похода умножили свои богатства, мелкие же рыцари еще более обнищали в пути, особенно во время бедствий в Антиохии, осажденной Кербогой. Яркие образы таких рыцарей, оказавшихся вынужденными кормиться от щедрот Готфрида Бульонского, а то и побираться и даже сражаться не своим оружием, которое им пришлось продать, а отнятым у турок, рисует Альберт Аахенский.³²⁰⁾ Но в самом стесненном положении оказалась крестьянская масса, тысячи нищих земледельцев, которые со своими семьями примкнули к рыцарским отрядам. Все эти люди в походе потеряли и то немногое, что у них было с собою. По словам Гвиберта Ножанского, они «шли босиком, без оружия, вовсе без денег, оборванные и кормились кореньями и самыми грубыми попадавшимися им травами».³²¹⁾ Контраст между положением оборванной и нищей массы бедняков и рыцарской знати во время похода еще более увеличился; отношения различных по своему положению, по своей классовой природе общественных элементов внутри крестоносного войска становились поэтому все более напряженными. [252]

Выражением обострившихся противоречий явились события, разыгравшиеся в конце 1098 г. в Антиохии и затем в аль-Маарре, когда в главном войске вспыхнули антифеодальные мятежи, подобные тому, который за год до того произошел в ополчении Балдуина Булонского в Тарсе. Под Антиохией чисто приобретательские намерения главарей-сеньоров сказались настолько отчетливо, что их распри за каждую пядь захваченной земли совсем заслонили мнимоблагочестивые цели всего предприятия. А между тем освободительные стремления бедняков, составлявшие главнейшую причину их участия в походе, отнюдь не заглохли, они только зачастую проявлялись среди рядовых крестоносцев в религиозной форме. Освобождение Иерусалима из рук неверных — лозунг, брошенный папством, — в глазах массы было заветной целью, ибо с достижением ее связывались смутные надежды на лучшую жизнь в земле обетованной.

Конфликт Боэмунда Тарентского и Раймунда Тулузского из-за обладания Антиохией, во время которого в совете предводителей (ноябрь 1098 г.) возникли такие ожесточенные споры, что дело чуть не дошло до рукопашной (in tantam discordiam principes venerunt, ut pene ad arma venirent),³²²⁾ на несколько месяцев задержал крестовый поход. Это породило сильное недовольство среди бедняков-крестоносцев. Плебс убедился, что сеньорам нет до него никакого дела, что «интересы бедняков сброшены со счетов (res pauperum annulatae sunt)».³²³⁾ Они стали требовать продолжения похода. Конечно, дело было не столько в собственно религиозном рвении «босого народа», сколько в том, что захватнические планы вождей оказались в явном несоответствии с антифеодальными настроениями масс, лишь выражавшимися в религиозной оболочке.

Ропот против предводителей, поднявшийся в дни пребывания войска в Антиохии, становился все более угрожающим. Вскоре он принял широкие размеры — недовольство охватило всю массу рядовых крестоносцев. «Когда народ увидел, что поход задерживается, — передает свидетель этих событий Раймунд Ажильский, — каждый стал говорить своему сотоварищу и соседу, наконец, всем открыто: „Поелику вожди, то ли из страха, то ли в силу присяги, что дали императору, не желают вести нас в Иерусалим, давайте сами себе выберем храбреца из рыцарей, верно служа которому (мы] и сможем быть в безопасности и, божьим милосердием, под его водительством дойдем до Иерусалима"».³²⁴⁾ Все громче и громче раздавались голоса недовольных, которые, отражая настроения массы крестоносцев, заявляли, по словам хрониста, следующее: «Да что же это такое, в самом деле? Ужели предводителям нашим недостаточно, что мы [253] пробыли здесь целый год и что здесь погублены 200 тысяч воинов? Пусть, кто хочет владеть золотом императора, владеет [им], и кто хочет — пусть получает доход с Антиохии. Мы же, которые идем [сражаться] за Христа, двинемся дальше под его водительством. Да погибнут во зле те, кто желает жить в Антиохии, как погибли недавно ее жители».³²⁵⁾ Несомненно, когда крестоносцы-бедняки заявляли, что они пойдут вперед «под водительством Христа (Christo duce)», — это был своеобразный протест против феодального предводительства, а следовательно, и вообще против феодальных целей крестового похода, чуждых бедноте. Здесь наблюдается в сущности то же самое, что Гвиберт Ножанский подметил у «тафуров», которые шли «sine domino». Но теперь беднота прямо грозила предводителям: «Если все это будет продолжаться, разрушим стены [Антиохии]... и тогда, с разрушением города, установится мир среди вождей, который сохранялся у них до взятия Антиохии». К этой угрозе прибавлена была и другая, не менее серьезная —прекратить поход и вернуться домой: «А иначе (т. е. если князья не примут эти условия. — М. З.), прежде нежели мы будем полностью загублены здесь голодом и тоской (fame et taedio), мы должны возвратиться восвояси (ad propria reverti debemus)».³²⁶⁾ Несомненно, это были бунтарские настроения. Их антифеодальную сущность по-своему неплохо улавливает Гвиберт Ножанский. По его мнению, раздоры в Антиохии (после смерти епископа Пюиского) участились не только между князьями, но, кроме того, и «среди людей среднего ранга, да и в народе (apud mediocres praeterea et vulgares) стали проявляться такие вольности, которым быть не надлежит (licentiae quas non omnino deceret haberi)». Что же это за «вольности»? Крестоносцы, оказывается, перестали повиноваться кому-либо и начали считать, что все являются равными между собой (nemini singulariter parent, et universa inter se aestimantur aequalia).³²⁷⁾ Иначе говоря, народ, «возомнив» себя равным сеньорам, вышел из повиновения — вот в чем видел корень зла аббат Ножанский! И он был не так уж далек от истины. Видимо, сила возмущения массы под Антиохией была столь велика, что устрашила главных виновников задержки — графа Тулузского и князя Тарентского. Как говорит Раймунд Ажильский, «по этим и по другим причинам граф и Боэмунд заключили между собой непрочный мир и в назначенный день народу было приказано готовиться к отправлению в поход обета».³²⁸⁾

Итак, в крестоносном войске явно назревал бунт: масса («плебс») готова была подняться против крупных феодалов-предводителей. Однако бунт был приостановлен компромиссом [254] вождей-соперников: они поняли опасность положения. Тем не менее обстановка в ополчении «братьев-христиан» оставалась неспокойной. Достаточно было повториться ситуации, аналогичной антиохийской, и ничто уже не смогло бы удержать бедняков от открытого мятежа. Так и случилось в конце декабря 1098 г., после того как среди предводителей вновь вспыхнули распри: яблоком раздора послужил теперь город-крепость аль-Маарра (расположенный на дороге между Халебом и Хамой). В ответ на бесконечные препирательства Боэмунда и графа Сен-Жилля из-за аль-Маарры, только что завоеванной крестоносцами, долго сдерживавшееся возмущение массы прорвалось наружу. Провансальский хронист следующим образом передает ход событий. Пока Боэмунд и Сен-Жилль спорили из-за аль-Маарры, рядовые рыцари и народ стали вопрошать, когда же вожди собираются двинуться дальше. «Бедняки были возмущены, узнав, что граф намеревается оставить в Маарре многих рыцарей и пехотинцев из своего ополчения для ее охраны. „Как! — раздавались речи. — Спор из-за Антиохии и из-за Маарры спор! И во всяком месте, которое нам отдал бы бог, будет распря между предводителями, а войско божье будет сокращаться? Нет, пусть в этом городе окончательно прекратятся раздоры. Пойдемте и разрушим его стены, и [тогда] установится мир между крестоносцами, и граф уже получит уверенность, что не утратит города"».³²⁹⁾ На этот раз крестоносный плебс исполнил свои угрозы. «И поднялись, — рассказывает хронист, — калеки со своих лежанок и, опираясь на костыли, двинулись к стенам. И там один, ослабевший от голода человек, легко выворачивал из стены и далеко откатывал такой камень, который едва ли могли тащить три или четыре пары быков».³³⁰⁾ Напрасно пытались епископ Албары и приближенные графа, метавшиеся по всему городу, успокоить разбушевавшийся «народ бедняков». Гнев его был беспределен, и разрушение продолжалось без устали. «Едва лишь эти охранители покидали [место увещевания], народ тотчас принимался за начатое дело. И те, кто не решался разваливать [стены] днем или не мог этого делать, поскольку [они] охранялись, трудились всю ночь. И едва ли был среди народа, — выразительно заканчивает хронист это описание, — кто-нибудь чересчур слабый или больной, кто бы оставался в стороне от разрушения стен». Все стены, башни и укрепления аль-Маарры были снесены до основания, дабы сеньорам не из-за чего было спорить друг с другом. Граф Сен-Жилль вынужден был — к неудовольствию своего ближайшего окружения — подчиниться требованию масс: он [255] приказал довести до конца уничтожение стен аль-Маарры.³³¹⁾ В этих стихийных действиях низов протест против корыстной политики крупных феодалов достиг своей высшей точки. Сопротивление рядовых воинов заставило предводителей двинуть войско к Иерусалиму.

В плане нашего исследования существенно констатировать, что в самом описании Раймунда Ажильского слышатся отзвуки настроений массы крестоносцев-бедняков, разгневанных раздорами феодальных захватчиков из-за добычи и владений. Столкновения разных социальных группировок, представленных в крестоносном ополчении, отражены хронистом с большой силой. Наряду с аналогичными материалами других летописцев-современников, приведенными выше, они свидетельствуют, что в действительности войско освободителей гроба господня было лишено подлинного, внутреннего единства — как в помыслах, так и в делах.

Косвенным подтверждением наличия социальных противоречий в разношерстном крестоносном воинстве могут служить и высказывания хронистов, в которых получили отражение их собственные классовые симпатии и антипатии.

В целом хронисты, выходцы из феодальной, рыцарско-церковной среды, враждебны крестьянско-плебейской части крестоносцев. Рауль Каэнский, рыцарь из окружения Боэмунда Тарентского и Танкреда, с явным презрением отзывается о «мужичье», которое-де чуждо высоких соображений и повинуется лишь низменным инстинктам. Когда антиохийский эмир Ягысьяни, раненый, бежал из города после захвата его крестоносцами, он повстречал какого-то крестьянина. Эмир обещал ему большую награду, если тот его не выдаст. Но мужика соблазнили царские одеяния и конь: эмир был убит на месте. Вот как расценивает хронист поступок крестьянина: «От мужицкого ума ничего благородного ожидать нельзя, все это ему несвойственно (haec aliena а mente rustica, nobile nihil attendente); он видит [лишь] выгоду. Что [сказать] еще? Забыв всякую честь, пренебрегая жалостью, слуга поражает господина палицей в голову, предпочитая ограбить, нежели получить обещанную награду».³³²⁾

И точно так же неприязненно настроен к крестоносному «мужичью» каноник Альберт Аахенский: он называет, «пеший люд» «мятежной и неисправимой чернью (pedestre vulgus, rebelle et incorrigibile)».³³³⁾ Именно она, по Альберту, виновна в неудачах первых крестоносных отрядов под Никеей осенью 1096 г.

Тщетно Петр Пустынник, опечаленный известиями об [256] этих неудачах, обращается с призывом к «безумному и мятежному народу (insipienti et rebelli populi)»³³⁴⁾ не нарушать повелений императора (Алексея I): назойливо повторяющийся эпитет «мятежный» говорит сам за себя! Рассказывая о грабежах и насилиях, совершавшихся в Венгрии немецкими крестоносцами из ополчения Готшалка, Альберт передает свое отношение к деревенской массе в следующих словах: «А о многих прочих гнусностях мы всего не можем и поведать, что она там творила, эта деревенщина, грубая нравом, лишенная дисциплины и разнузданная».³³⁵⁾ Словно вторя ему, Бернольд Сен-Блезский не считает возможным выражать удивление по поводу того, что «бесчисленное множество народов предприняли этот поход, не будучи ни в коей мере подготовленными к опасностям», равно как и по поводу того, что они не дошли до Иерусалима: все дело в том, что они предприняли этот поход «не с таким смирением и уничижением, как должны были бы (quia non tali humilitate et devotiono, ut deberent, illud iter adorsi sunt)».³³⁶⁾ Хронист явно имеет в виду тех «бунтарей», о выступлениях которых говорилось выше.

Итак, сами католические летописцы развеивают ими же созданный миф о социальном единстве и сплоченности воинства христова.

---

²⁷³⁾ Raim. de Aguil., p. 242.

²⁷⁴⁾ Ibid., p. 244.

²⁷⁵⁾ Ibid., p. 253.

²⁷⁶⁾ Rad. Cadom., р. 647: Durabat sub Iove juxta cum plebe nobilitas; hiems neutri parcebat: tanto tamen nobilitati asperior, quanto est durior rusticus railite, laborifer delicato.

²⁷⁷⁾ Raim. de Aguil., p. 273.

²⁷⁸⁾ Ibid., p. 246.

²⁷⁹⁾ Fulch. Carnot., p. 340.

²⁸⁰⁾ Petri Tudeb., p. 24.

²⁸¹⁾ Fulch. Carnot., p. 341.

²⁸²⁾ Ibid.

²⁸³⁾ Petri Tudeb., pp. 18-19: Raimundus plures honestissimos perdidit milites...; Raim. de Aguil., p. 244: occiderunt usque ad quindecim milites nostri, pedites vero circiter viginti...

²⁸⁴⁾ Alb. Aquen., p. 289-290.

²⁸⁵⁾ Ibid., p. 274.

²⁸⁶⁾ Fulch. Carnot., p. 327.

²⁸⁷⁾ Petri Tudeb., p. 86.

²⁸⁸⁾ Fulch. Carnot., p. 342.

²⁸⁹⁾ Ibid., р. 343: Plebs vero nostra cuncta, quae in vicis aut domibus invenerunt, immoderate arripuerunt. At milites probitatis militiam tenuerunt, Turcos persequendo et occidendo.

²⁹⁰⁾ Raim. de Aguil., p. 260: Principes et nobiles, et hi qui erant de populo; ibid., p. 266: Comes cum populo pauperum et ...militibus...; ibid., p. 247: Deus qui multibus nostris victoriam conferebat, in peditibus nostris praeliabatur; ibid., p. 249: Hisnardus, miles de Gagia, Provincialis nobilissimus, cum centura quinquaginta peditibus

²⁹¹⁾ Raim. de Aguil., pp. 273-274.

²⁹²⁾ Ibid., p. 245.

²⁹³⁾ Ibid., р. 256: Tune juraverunt principes quod de Antiochia non fugerent, neque egrederentur, nisi de communi consilio omnium. Etenim populus ea tempestate existimabat quod principes vellent fugere ad portum.

²⁹⁴⁾ Petri Tudeb., p. 54-55.

²⁹⁵⁾ Raim. de Aguil., p. 269.

²⁹⁶⁾ Ibid., p. 236: Comes... semper populum defendans erat; ibid., p. 239: Principes et gens Francorum...; Fulch. Carnot., p. 343: Plebs vero nostra...

²⁹⁷⁾ Raim. de Aguil., p. 258.

²⁹⁸⁾ Raim. de Aguil., p. 292.

²⁹⁹⁾ Воинское значение этих терминов, т. е. воинский состав ополчений крестоносцев (а также вооруженных сил Иерусалимского королевства), обстоятельно раскрыто в исследовании: R. С. Smail, The Crusading Warfare, pp. 106-120.

³⁰⁰⁾ Petri Tudeb., p. 42.

³⁰¹⁾ Ibid., p. 53: Tancredus... cum suis honestissimis militibus et servientibus; ibid., p. 84: Raimundus... multos secum retinuit milites ac clientes (cp. ibid., p. 103); Fulch. Carnot., p. 359: Scutigeri nostri atque pedites pauperiores...

³⁰²⁾ Raim. de Aguil., p. 236.

³⁰³⁾ См. Anon., pp. 22-24.

³⁰⁴⁾ Rad. Cadom., p. 608.

³⁰⁵⁾ Raim. de Aguil., р. 268.

³⁰⁶⁾ Происхождение наименования «тафуры» остается неясным. Гвиберт Ножанский связывает с ним какое-то, слово «варварского языка», обозначающее бродяжничество (Guib. Novig., p. 242:... Rex Tafur barbarica lingua coepit vocari etc.). Подробный анализ вопроса о «тафурах» см. в ст.: L. А. М. Sumberg, The «Tafurs» and the First Crusade, — MS, 21, 1959, pp. 224-246. «Тафуры» интересуют автора этой работы, ценной в основном своим фактическим материалом, лишь в плане изучения случаев каннибализма во время Первого крестового похода, главным образом в период битвы за Антиохию. Сопоставив данные «Песни об Антиохии» со свидетельствами хронистов, Л. А. М. Самберг вместе с тем пришел к заключению, что «тафуры» были людьми самого низкого происхождения, принадлежавшими к окружению Петра Пустынника. Любопытно, что в своей краткой рецензии-аннотации на эту работу Г. Э. Майер усмотрел в выводах Л. А. М. Самберга лишь подтверждение того, что народ, участвовавший в событиях 1096—1099 гг., был носителем «чистой идеи» крестового похода (см. DAEM, 1961, S. 299-300), — тезис, вполне соответствующий представлениям ведущих католических историков наших дней (П. Руссэ и др.) о Первом крестовом походе. Подробнее см.: М. А. Заборов, Еще одна католическая фальсификация истории крестовых походов (Р. Rousset, Histolre des croisades, Paris, 1957), — BB, т. XXIII, М.-Л., 1963, стр. 275 и сл.

³⁰⁷⁾ Высокопоставленный аббат передает легенду о некоем нормандце, «как говорят, человеке не темного происхождения, ставшем из рыцаря пешим, который, увидев, что они шествуют без главы, оставив оружие и обычную одежду, пожелал стать у них королем» (Guib. Novig., p. 242).

³⁰⁸⁾ Guib. Novig., p. 242.

³⁰⁹⁾ Ibid.

³¹⁰⁾ Ibid.

³¹¹⁾ Raim. de Aguil., р. 270.

³¹²⁾ Ibid., р. 286.

³¹³⁾ Ibid.

³¹⁴⁾ Ibid., p. 291.

³¹⁵⁾ Anon., р. 32.

³¹⁶⁾ Ibid., р. 30.

³¹⁷⁾ Alb. Aquen., pp. 346-347.

³¹⁸⁾ Ibid., p. 347.

³¹⁹⁾ Ibid., р. 348.

³²⁰⁾ См. выше, стр. 117 и сл.

³²¹⁾ Guib. Novig., pp. 241-242.

³²²⁾ Raim. de Aguil., p. 267.

³²³⁾ Ibid., p. 254.

³²⁴⁾ Ibid., p. 267.

³²⁵⁾ Ibid., pp. 267-268.

³²⁶⁾ Ibid., p. 268.

³²⁷⁾ Guib. Novig., p. 217.

³²⁸⁾ Raim. de Aguil., p. 268.

³²⁹⁾ Ibid., p. 271.

³³⁰⁾ Ibid.: Surgentes itaque debiles et infirmi de cubilibus suis, innixi baculis, ad muros usque perveniebant; et illos lapides, quos vix tria vel quatuor parie bovum trahere possent, facile quidem famellicus revolutos a muro longe projicebat.

³³¹⁾ Raim. de Aguil., pp. 271-272.

³³²⁾ Rad. Cadom., p. 656.

³³³⁾ Alb. Aquen., р. 281.

³³⁴⁾ Ibid., р. 284.

³³⁵⁾ Ibid., р. 290: ...Cetera plurima flagitia, quae omnia referre nequimus, perpetrarunt, sicut gens rusticana more insulsa, indisciplinata et indomita.

³³⁶⁾ Bern. Chron., p. 464.