Жорж Дюби

Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом

II. Сердечное согласие

 

Unanimiter, единодушно. Этим словом смягчается, прикрывается то, что может ужаснуть в безжалостном повелении императора. Чтобы дисциплина была посильной, чтобы неравенство можно было терпеть, нужно внушить веру в то, что в христианском обществе — как между родителями и детьми, как между стариками и молодыми, как во всех общинах, в монастыре и во дворце, в деревне и в солдатском отряде — любовь соединяет сердца. Concordia. (Согласие, буквально — единство сердец). Одно сердце. Одно тело, все члены которого сотрудничают друг с другом. Эта метафора есть у апостола Павла (Рим 12, 4). Не похоже, чтобы каролингские авторы охотно ее повторяли, возможно, из-за слишком сильного отвращения к телесному. Бонифаций лишь однажды вспоминает ее в проповеди о порядках: «В нашем теле лишь одна душа, в коей пребывает жизнь; но многочисленны члены, чьи обязанности разнятся; так и в Церкви лишь одна вера, которую любовь должна осуществлять повсюду, но различные чины имеют каждый свою особую обязанность»1. Здесь связующий элемент духовен. Жаркий дух, источник которого — сердце, дает ему символическое соответствие: это любовь, dilectio. Столетие спустя Валафрид Страбон отважится выразиться яснее: «дом Божий», то есть Церковь, сообщество верных, «построен в единстве через связь и любовь всех порядков; так образуется единство Тела Христова; все члены сносят в единое место для пользы всех плоды своих трудов»2.

По правде сказать, метафора колеблется между телесным и домашним. Это естественно. Разве не выступает первичной ячейкой этого общества domus, домашний очаг? Вокруг очага взаимная любовь, обмен нежностью порождает сплоченность, смягчает суровость обязанностей, помогает и повиноваться, и повелевать, превращает дисциплину в сопричастность. Из любви возникает созвучие, та гармония, которая, как в музыке, располагает отдельные звуки в совершенном порядке. Из любви возникает мир. Una domus, unum corpus. Один дом, одно тело. Единство человеческого общества (которое поэма Адальберона призывает восстановить) проистекает, как и телесное здоровье, как благосостояние дома, из дополнительности, взаимности даров. Похоже, что со времен Карла Лысого в умах тех, кто на Севере Франции размышлял об устройстве общества, образ семьи, в которой Бог выступает отцом, или, вернее, senior, старейшиной, — этот образ вытесняет понемногу образы шествия и военного отряда. Тенденция эта очевидно укрепляется в X веке, когда среди знати усиливаются структуры линьяжа, а королевская армия распадается на враждующие между собой банды сообщников. К опыту отношений родственных, связей между людьми старыми и молодыми, добавляется схожий опыт отношений вассальных: единение сердец между двумя людьми — или, скорее, между отрядом воинов и их начальником, — скрепляется взаимностью обмена. За несколько лет до речи в Дуэ и написания «Песни» другой епископ, другой ритор, другой воспитанник Реймсской школы, Фульберт Шартрский, по просьбе герцога Аквитанского размышлял над сутью вассальных отношений, также сообразуя свою речь с правилами цицероновской риторики3. Положение человека, который через обряд оммажа стал «мальчиком, слугой» (vassalus) у «старшего» (senior), схоже с положением сына перед отцом; он должен «служить»; но получает в обмен вознаграждение: в ответ на его почтительность — любовь, в ответ на его «службу» — «благодеяние». В общем, эти двое должны воздавать друг другу поровну4. Mutuo in vtcet reddere. Взаимность, но при иерархической организации. На деле самые крепкие узы связывают не равных. Расстояние между ступенями активизирует обмен чувств. Движение рождается из различия: различие поддерживает движение, стимулирует его, ускоряет дополнительностью услуг. Поскольку сеньор, этот условный отец, обычно мудрее и богаче, поскольку вассал, этот условный сын, обычно физически сильнее, то естественно, чтобы первый получал от второго военную помощь, помощь по второй функции, в обмен на то, что он дает сам: пропитание, мир, распределение фьефов, поддержание согласия в буйной компании своих «людей».

Если, выстраивая идеологическую систему, Адальберон и Герард подчеркивают в ней роль взаимности, — не потому ли это, что оба епископа тоже «сеньоры», судьи, кормильцы, окруженные рыцарями, связавшими себя с ними оммажем? То, что со времен их детства постепенно превратило высшую знать, к которой они принадлежали, в сочетание линьяжей, в вассальные группы, в «дома», — не побуждало ли их это представлять себе политические отношения как отношения семенные? Неудивительно, что когда в 1025 г. вспоминаются слова Августина и Григория, то образ взаимопомощи, отражающий обязательный обмен благожелательности на послушание, существующий между отцом и сыном, между старшим и младшим, между сеньором и его людьми, между господином и слугами, — что этот образ проецируется на августиновское видение шествия к спасению, на григорианскую идею «согласия», «связи», искусственно накладываемых на отношения подчинения. Дом знатного семейства действительно был местом неравенства, превосходства, следующих одна за другой ступеней, различных обязанностей, непременно соотнесенных в распорядке. В IX веке Дуода, матрона, дама из высшей аристократии, советовала сыну, когда он достигнет совершеннолетия, «устроить свой дом. для пользы всех сообразно различиям»5 и тем самым поддерживать, как в королевском дворце, благодетельное равновесие между многочисленными службами. Дом сеньора, если он хорошо ведется, сплочен взаимной любовью, являет собой образец доброго порядка.




1 Sermo IX, PL 89, 860.
2 Liber de exordiis et incrementis quarumdam in observationibus ecclesiasticarum rerum, MGH Cap. 11,515.
3 С. Carozzi, l.c.
4 RHF, X, 463.
5 Manuel, X, 3.
Просмотров: 3411