Вторая из этих двух фраз — «одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся» — составляет 296-ой стих поэмы, в которой всего стихов 434. Следовательно, она занимает почти центральное место в важном, последнем, незаконченном литературном произведении епископа Ланского Адальберона. Это не трактат, не повествование. Это драгоценное украшение, вроде тех, что выделывали в те времена в сокровищницах соборов, медленно, терпеливо, с любовью. Множество поправок, внесенных в латинский манускрипт 14192 из Национальной Библиотеки, — это следы увлеченных поисков формального совершенства. Произведение искусства, ценность которого, согласно господствовавшей тогда эстетике, в большой степени основана на хитроумном переплетении символов. Наша задача в том, чтобы разглядеть идеологическую систему, заключенную в сочинении столь же изысканном, столь же наполненном игрой зеркальных отражений, как «Юная Парка» Валери. Или, вернее, как его «Чары» (Charmes, то есть, в этимологическом смысле, и «заклинания», и «песни»), «Песнь (charme, латинское carmen) для короля Роберта» — так и называется эта поэма. В такой чаще аллюзий немудрено заблудиться. Правда, нас ведет сквозь нее замечательный комментарий, который сделал к этому тексту Клод Карози¹. А также то, что мы знаем об идеях Герарда Камбрейского. Начать с них было с нашей стороны благоразумно.

Поэма эта политическая. Это памфлет, сатира, сочиненная по классическим образцам писателем искусным. И знаменитым: Дудон, каноник из Сен-Кантена, посвящая Адальберону свою историю герцогов Нормандских, поет дифирамбы его таланту. Писателем преклонного возраста, который хочет сотворить свой шедевр и блеснуть еще раз перед придворными эрудитами и перед Робертом Благочестивым. В качестве ритора, но пользующегося той свободой, какую дают ему старость и сознание своих дарований, Адальберон еще раз вступает в диалог с королем.

Среди фигур антитезы, весьма сложное взаимодействие которых составляет канву поэмы, противопоставление юности и старости выступает основой всей диалектической конструкции. Оно появляется в первом же стихе: про ordo, порядок, собирающий вокруг епископа клириков Ланской церкви, говорится, что он состоит из «цветов» и «плодов», то есть из молодых и старых. Адальберон старше всех. Он страшно стар. Король, его собеседник, тоже. Однако король как будто соединяет в себе оба качества. Старость, молодость: речь идет не только о возрасте. В ту эпоху эти два понятия употреблялись также для обозначения двух групп, по которым в среде аристократии распределялись взрослые мужчины в зависимости от того, были ли они холостые, неоседлые, странствующие, или, напротив, обзавелись супругой и стали хозяином дома. Независимо от числа лет, старость и молодость таким образом определяют два способа поведения в жизни, в деятельности, в поисках спасения. Когда в поэме говорится о «цвете молодости», надо понимать, тут подразумевается все, что есть в видимом мире необузданного: вспышки насилия, порождаемые кровью, плотью, суровые характеры, у каких-то родов более великодушные и сообщающие им «благородство», то есть красоту, отвагу, то мужество, которое полностью проявляется в пылу битвы. В личности короля, следовательно, молодость — это та ее часть, которая делает его воином, bellator, потрясающим мечом и наводящим силой, ценой неизбежных столкновений порядок на земле. Тогда как старости он обязан «достоинством души», пониманием неизменного порядка и правильного хода вещей, имеющего место в небесной части вселенной; sapientia, эта «истинная мудрость, посредством которой можно познать то, что вечно есть на небе»² и которой «Царь царей»³ наделяет oratores через миропомазание. Это то самое деление, о котором говорит Жорж Дюмезиль, различая грубый жест, относящийся к неопределенному, изменчивому, подвижному, беспокойному, и взгляд, устремленный на неподвижные данности сверхъестественного и закона⁴.

Сопричастный двум природам, король Роберт предназначен исполнять две функции. Он и rex, и sacerdos, и царь, и священник, как Христос, чье место он в точности занимает здесь, внизу, в тех симметрических отношениях, которые связывают небо и землю. Он единственный из всех «благородных», которому унаследованная от предков горячность не препятствует принимать участие в церковных обрядах⁵. Адальберон кажется более каролингским, чем Герард. Потому что он старше, ближе к корням; когда он был молод, известные ему суверены больше походили на Карла Лысого; его память сохраняет образ франкских королей, исполненный большего величия. Миропомазанный, как епископы, собирающий воинов каждую весну, следовательно, помещающийся на пересечении двух осей, видимого и невидимого, в центре креста, который поддерживает архитектонику мироздания, король в представлениях Адальберона отвечает за мир, эту проекцию на наше несовершенное бытие того порядка, что царит на небе, и закона. Rex, lex, pax (король, закон, мир): три слога, чье созвучное эхо слышится из конца в конец сочинения, — это ключевые слова всего поэтического высказывания, как гвозди, скрепляющие стол. Чтобы исполнять свою двойную роль законодателя и миротворца, король должен приводить в действие обе свои природы, отмщать, карать, искоренять, если надо — силой, но при этом мудро размышляя, дабы не нарушить порядка. Опасность в том, что он может не удержать в равновесии противоположные дары, которыми наделен. Что «молодость», фактор беспорядка, перевесит. В таком случае старцу, «молящемуся», тому, чьего спокойствия ничто не возмущает, надлежит вмешаться, укрепить короля своей мудростью.

Адальберон признает за королями facultas oratoris⁶, право молиться и говорить. Но поскольку им грозит избыток «молодости», важно, чтобы епископы королевства их как бы сдерживали и наставляли их в законах⁷. Ведь миссия епископов в том, чтобы искать, выслеживать отклонения, дабы различать, что хорошо, что дурно, соизмерять кары и вознаграждения⁸. Стало быть, прежде чем вынести решение, король должен подумать вместе с ними. С «порядком могущественных»⁹. Это надо понимать так: с теми, кому Христос препоручил власть судить и разделять, как сам Он по Втором Пришествии будет в Судный день отделять избранных от проклятых. По самой высокой из данных ему функций король—епископ среди других епископов; чтобы исполнять вторую функцию, он не может обойтись без совета епископов: таков политический идеал восьмидесятилетнего прелата. Он это повторяет в стихах 50—51: епископы — это «наставники», которых все, в том числе и король, должны уважать; в стихах 258—259: весь род людской им подчинен, не исключая ни одного князя; и в этом обращении к Роберту, в стихе 390: «Ты, первый из франков, и ты в порядке царей порабощен» — покоряешься владычеству Христа, божественному закону, а значит, Церкви, а значит, епископам.

Ментор, обязанный сдерживать волнения юности, которые сотрясают тело короля, Адальберон говорит. Он учит, дает советы. Как раз в этой поэме; она словно его последнее публичное действие. Он пользуется двумя инструментами. Немного—диалектикой. Прибегает он к ней с некоторой робостью, признаваясь: «Я грамматист, а не диалектик»¹⁰. В Реймсской школе Герберт в конце X в. восстановил изучение логики. Но прежде, когда там учился Адальберон, образование «ораторов» почти ограничивалось грамматикой и риторикой. Риторика еще остается главной дисциплиной. В начале XI в. в соборах страны франков метафизические проблемы рассматривали как проблемы речи¹¹. Искусство классифицировать, различать — и в частности, различать порядки человеческого общества — оставалось подчиненным законам красноречия. Адальберон эти законы понимает отлично, применяет их как знаток. Его дело — грамматика, выбор слов; однако риторика — его главное оружие, залог его превосходства и той власти, что он еще намерен осуществлять над разумом суверена, рядом с которым Бог его поставил. Таким образом, чтобы проникнуть в смысл «Песни», надо ее разобрать, обнажить балки, поверх которых кладутся слова. Клод Карози блестяще это сделал. Если ему удалось продвинуться в толковании много дальше, чем его предшественникам, то это потому, что он сумел в заметках на полях, в черновой рукописи, подготовительной для монументального, так и не законченного, труда, обнаружить указание на направляющий замысел и разглядеть, что за «авторитет» служил тут проводником: это комментарии Мария Викторина к трактату Цицерона «О нахождении темы», на чем основывалось тогда обучение риторике в епископских школах.

Поэма делится на четыре части, из которых три представляют собой речи. Первая обращена к imago juventutis, образу юности, и описывает существующий беспорядок; вторая — к мудрости короля и показывает, что такое образцовый порядок; наконец, третья излагает проект налаживания дела. Между этой последней и предыдущей вклинивается, подкрепляя изображение порядка, рассуждение о двух природах. Эта средняя часть кажется наименее искусной; пускаясь в лабиринт диалектической аргументации, мысль несколько сбивается с пути; однако именно здесь провозглашается система благого правления, возводящая вокруг короля ограждение в виде просвещенного совета епископов.

Так выстраивается система доводов. Постулат социальной трифункциональности не случайно провозглашается во второй речи, которая указывает образец порядка на небе, вне времени.

* * *

Эта центральная речь на самом деле — дуэт. Первую произнес один епископ, заключительное заявление, программу реформаторской деятельности, провозгласит один король. Здесь, в точке пересечения молодости и старости, мирского и священного — двух природ — завязывается диалог между наставником, «учителем», и его царственным учеником.

Вслед за вступительным сокрушенным описанием упадка, Адальберон призывает короля обратить взор к небу, чтобы понять, как исправить то, что распадается на земле. Пусть он взглянет на «горний Иерусалим»¹² — это те самые слова, какими Герард Камбрейский обличал аррасских еретиков, какие донесла до нас «книжица». Он увидит, что в этом месте совершенства все управляется посредством «разделения чинов», «и что распределение власти подчиняет одних другим»¹³. Это прямой отзвук речей Герарда, который в свою очередь повторял мысли Григория Великого. Такой призыв здесь, как и у Герарда, ведет к утверждению о том, что неравенство провиденциально, что власть короля исходит из различения, разделения, что суверен обязан сохранять различия в земном обществе. Другим тоном (я об этом говорил) епископ Ланский повторяет то, что высказал епископ Камбрейский. Это очевидно: грамматист, виртуозно играющий словами, Адальберон предлагает поэтическую формулу доказательства истины, принадлежащего «исповеднику», его собрату.

Король повинуется. Он поднимает глаза, созерцает «видение мира»¹⁴, потом рассказывает, что он увидел: он разглядел исключительную власть, которую осуществляет «царь царей» (снова Герард); он наблюдает смешение двух градов; Роберт отмечает совершенную гармонию этой монархии, то сущностное единство, на котором основаны различные составляющие ее населения¹⁵; оно, король это ясно видит, «состоит из граждан ангельских, равно как и из толп людских, из коих одна часть уже царствует, тогда как другая к тому стремится»¹⁶. То, что выражено в этих двух стихах, Адальберон заимствует либо прямо из аррасской книжицы, либо из текста, которым вдохновлялся сам Герард, сочиняя свой манифест против еретиков. В любом случае, в средоточии двух доказательств, аррасского и ланского, лежит одна и та же идея — идея некой координации (как в королевской особе между молодостью и старостью, причем последняя господствует над первой), игры соответствий и подъемной силы, которая заставляет несовершенный мир тянуться ввысь к совершенству, чтобы влиться в него. Но дальше ум короля, тоже несовершенный, слишком погрязший в вещах плотских, не различает ничего. Роберт хотел бы рассеять туман, застилающий его взор, он справляется об «авторах», чьи наставления помогли бы ему еще немного приподнять завесу. Тогда Адальберон называет источники, и это те самые, которые называл в своем трактате Герард. Прежде всего святой Августин, «Град Божий»¹⁷. Королю такой отсылки недостаточно. Он спрашивает: равной ли властью наделены эти «князья небесные» (выражение, присутствующее и в «книжице»)? И в каком порядке они располагаются¹⁸? Ответ: «Читай Дионисия — обе его книги — и Григория». Адальберон — здесь он слегка расходится с Герардом — указывает на «Моральные толкования на Книгу Иова» и «Проповеди на Иезекииля»¹⁹. Благодаря этим четырем трудам познание неба — «мистическое» — возможно. Оно необходимо, так как открывает сам принцип социального порядка, позволяет увидеть «раздельный порядок небесный, по образцу коего устанавливается порядок земной». Основополагающая мысль. Она ясно высказана в стихе 228, точно на середине сочинения.

Буквально повторяя (лишь переложив по законам метрики) фразу Григория Великого о порядках, чинах, званиях, хотя и употребляя слово ordo в единственном числе, Адальберон приступает к описанию церковной иерархии. Теперь уже епископ должен описать свое видение, опираясь на названные им книги; они расставлены по полкам в книжном шкафу, рядом с его собором, рядом с кабинетом, где он без конца шлифует свой труд; он, воплощенная мудрость, хранит в памяти каждый их слог. И мы снова слышим отзвук речи Герарда Камбрейского. Моисей, по велению Бога, распределил по чинам священнослужителей в синагоге; так же и в Церкви, «которую называют Царством Небесным», под властью Христа, епископы должны выстраивать порядки²⁰; это епископы определяют, устанавливают, надзирают; подобно магистратам Римской республики, они управляют устройством ordo. Однако Церковь, ecclesia, где они исполняют эту функцию, — установление одновременно и небесное, и земное, принадлежит и небу, где она «царствует», и земле, где она «стремится» подняться ввысь. И поскольку ее территория распространяется, по обе стороны границы, на две провинции, она должна соблюдать два закона. Сообщество христиан (которого смерть не разрывает, которое частично существует по ту сторону завесы видимого), «дом Божий», Церковь, res fidei (в противоположность государству, res fidei, над которым надзирают не епископы) — это место, где взаимодополнительно действуют закон единства, божественный закон, и закон деления на части, закон человеческий.

Божественный закон «не делит того, чем владеет»²¹. Он управляет некоторыми из людей, живых людей; это те, кто уже, прежде смерти, попал в мир иной, это священники. Если и есть между ними различия, по «природе» и по «чину», по происхождению или по рангу, они тем не менее объединены по самой сути своим «состоянием». Каким состоянием, в чем суть? В чистоте: «дабы они были чисты, избавлены от рабского состояния». Поскольку священники свободны, и чтобы заслужить такую свободу, им следует избегать скверны, отрываться от плотского. Только им. Оставляя за одними священниками долг соблюдать запреты в сексе и еде, Адальберон здесь выступает против еретиков, которые «не различая», как говорил Герард Камбрейский, отказывают в праве на брак всем; он выступает также и против письма с неба, на которое ссылаются его франкские коллеги, чтобы навязать пост всем без разбору. Но священники должны еще оберегаться и от другой грязи, от тех неотскребаемых пятен, от которых не могут отмыться люди, занятые ручным трудом. Пусть клирики не возделывают землю, не помогают в стряпне, ничего не делают собственными руками, даже стирки — разве что стирают свои тела и души, дабы стать лучшими хранителями других²². Им подобает быть праздными, бесполыми, не прикасаться к мясу. Ведь они наполовину принадлежат небу, сопричастны природе ангельской. Они «рабы», сервы (servi) единого господина — Бога. Вот что составляет их превосходство над остальным родом людским, даже над самими князьями. Они крестят, приносят жертву, говорят, молятся; они все равны состоянием и образуют «порядок»²³.

В этом месте король задает наивный вопрос, притворяясь, что увлечен утопией этих «невежд», еретиков. Разве все люди не должны быть совершенны, разве все люди не должны подчиняться этому закону? Разве идеал на земле не в том, чтобы каждый стал равен остальным? «Коли дом Божий един, не следует ли его подвести под единый закон?»²⁴

Нет, отвечает епископ: «Положение (status) res fidei (Церкви в широком смысле, христианского сообщества) целостно, но относительно порядка оно тройственно»²⁵. Вот тайна мира, устроенного по образу его Создателя, который един в трех лицих. Поскольку время еще не закончилось, поскольку человечество под трубный глас еще не оказалось единым мигом в потустороннем мире, поскольку часть людей еще лишь стремится в Царство, пребывает в узах плоти, то для тех, кто еще не включен в ordo, не влился в то своего рода продолжение неба на земле, которое образуют клирики, для «народа» существует другой закон, «закон человеческий». Этот закон не объединяет, он разделяет. Он распределяет людей по двум новым «состояниям»: с одной стороны «благородные», с другой — «рабы» (или «сервы»). Удел первых — независимость и праздность. Удел вторых — повиновение. И тяготы — labor. что означает также «работа».

Сочиняя 286-ой стих, Адальберон сначала поставил на этом месте слово dolor, страдание, скорбь. Но передумал. Он велит писцу вычеркнуть это слово, заменить его на labor, имеющее двойное значение и потому для него предпочтительное; он использует это слово еще дважды, применительно к сервам²⁶, чтобы уточнить, в чем их состояние. «Состояние», а не «порядок». Критерий раздела — положение относительно власти. Одни повелевают, другие повинуются. Два состояния, над которыми властен человеческий закон, сообразны структурам неравенства во вселенной. В том «доме», каким является христианский мир, непременно есть господа и слуги, как во всех больших аристократических домах, как в доме у епископа, у короля, у князей, у всех сеньоров — и как в самом способе производства есть эксплуататоры и эксплуатируемые. Такова линия раздела. И на взгляд Адальберона, она идет из биологических глубин. Ведь мы здесь — на земле, со стороны греха, плоти, пола. Lex humana, закон человеческий властвует над теми беспокойными пространствами, где продолжение рода, поневоле порочное, неизбежно связано либо с греховными наслаждениями зачатия, либо с той карой, которая есть муки родов. Эти два состояния, будучи не ангельскими, но земными, предопределены происхождением. Это категории генетические. Знатные и сервы составляют два «рода». Во главе первого — король и император, два светоча христианского мира. Они, разумеется, помазанники. Но их вторая природа позволяет им, как и всем, кто не принадлежит к духовенству, иметь жену; они обязаны с ней спать, делать ей детей — и вся знать считается им родней, обширным потомством древних властителей, их предков. Эта знать вся «королевской крови», Адальберон о том отлично знает, он сам к ней принадлежит и генеалогию свою помнит наизусть.

Определение функции (officium) для каждого состояния появится позже, и как следствие разделения, обусловленного происхождением, «родом». Кровь, текущая в жилах «благородных» и дающая им красоту, пылкость, воинскую отвагу, предназначает их защищать церкви прежде всего, а затем и «простонародье», больших и малых (ведь среди тех, кто не принадлежит к знати, в народе, по словам Луазо, тоже существуют ранги, и одни проходят, садятся, говорят раньше других). Знатные обязаны своим генетическим свойствам тем, что они — воины, bellalores²⁷. Тогда как дело рабов — выполнять то, что подобает «рабскому состоянию», все задачи которого Адальберон перечислял несколькими стихами выше, когда описывал то, что священники должны остерегаться делать: мыть, стряпать, пахать землю, то есть производить и готовить пропитание для других. Выбиваясь из сил. В поте лица. Labor, dolor, sudor, труд, муки, пот. И в заключение всего диалога короля с мудрецом — идея трифункциональности: «Тройственен дом Божий, который кажется единым. Одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся. Они все трое вместе и не могут быть разделены». Ибо — и финал здесь повторяет то, что в «Жесте о епископах Камбрейских» служило вступлением ко второй речи Герарда — «на служении одного покоятся дела двух других, и все в свой черед помогают всем»²⁸. Если этот закон (lex) соблюдать, то воцарится мир (pax). Королю (rex) надлежит обеспечивать действие закона, а также следить за тем, чтобы порядок не был поколеблен.

* * *

Система, излагаемая в Carmen, восходит прямо к Герарду, а через его посредство к Григорию Великому — в том, что касается отношений подобия между небом и землей, принципа неравенства, внутрицерковного устройства. Но поэма Адальберона дает гораздо более точное определение трифункциональности. То, что автор «Жесты» резюмировал одной фразой, здесь находит свое развитие. Пока я отмечу три момента:

1. Как и его коллега из Камбре, епископ Ланский говорит о трех функциях, а не о трех порядках. В отличие от Герарда и Григория Великого, он употребляет слово ordo только в единственном числе. Пятнадцать раз на протяжении поэмы. Семь из них — для абстрактного обозначения порядка вещей. В восьми других случаях это слово относится к организованному сообществу, неизменно церковному. На земле единственный «порядок» — это Церковь (как институт). Ведь эта часть человечества через таинства, через миропомазание (короли — тоже помазанники, есть «порядок королей», как бы причтенный к Церкви) входит в вышний порядок, управляется божественным законом. Тогда как закон человеческий, чья сфера — подлунный мир, бренность, скверна, учреждает лишь состояния.

2. Как и в речи Герарда, здесь нет слова laborator, работник. Адальберон употребляет не это существительное с явственно функциональным оттенком, a servus, что говорит о рабстве, о подчинении. Не значит ли это, что его, как и Герарда, интересует именно власть, а из трех функций — только две, одна из которых повинуется другой, как две природы, как тело — душе, как молодость — старости, только bellator и orator? Отметим, что слово bellator, воин, используется единственно по отношению к королю.

3. Впрочем, на протяжении целой поэмы все «деления», все «части» обозначают бинарные оппозиции: во вселенной — два порядка, вышний и земной; в Церкви, в ecclesia, — две части, одна на небе, другая внизу; две категории различий, по природе и по ordo; два закона; порядку клириков противопоставляется народ; закон человеческий распределяет на два состояния; благородные защищают два пространства, и на втором есть большие и меньшие. Троичность всегда проистекает из сочетания бинарностей. Как в тайне божественной Троицы²⁹. Не то чтобы христианский мир когда-либо, пусть даже вскользь, отождествлялся с Телом Христовым. Но он представляется имеющим ту же структуру, что и божество, единым в троичном. А беспорядок происходит либо от разделения частей, либо от стирания различий.

* * *

О беспорядке Адальберон рассуждает пространно. Он описал его в первом из четырех разделов поэмы. Он возвращается к этой теме в последнем, представляющем собой план восстановления. Считает ли он, что причина беспорядка — в возмущении еретиков, как в Аррасе в 1025 г.? В Carmen можно найти лишь единственный намек на «заблуждение»³⁰. Однако та тщательность, с какой обосновывается существование некоего корпуса, специализирующегося на совершении таинств, доказывает, что озабоченность антицерковными веяниями присутствует в уме епископа Ланского. Ведет ли он, как Герард в 1024 г., идеологическую борьбу со сторонниками клятв о мире? Стихи 37—47, объясняющие, что такое мир навыворот, мир в насмешку, рисуют крестьянина (безобразного, бессильного, подлого, полную противоположность высокородному, полную противоположность королю, который есть воплощение красоты, силы и мужества) в венце; они рисуют «хранителей права», чей долг — применять закон, то есть князей, обязанными молиться; наконец, епископов они рисуют нагими, идущими за плугом, распевающими песенку об Адаме и Еве, то есть плач об изначальном равенстве чад Божьих. Вот это-то и возмутительно: прелатам подобает являться, как Герард во главе Аррасского синода, облаченными в роскошные одеяния, наглядно свидетельствующие о господствующем положении, о том ореоле, каким наделила их божественная воля; им надлежит не отягощать свои руки рабскими заботами, а заниматься тем, чтобы определять место каждого человека сообразно его заслугам, в «разделении порядков», в неравенстве. Это шутовское описание перевернутого общества весьма ясно указывает, кто в обществе нормальном обеспечивает исполнение трех функций, кто такие в нем люди молитвы, люди войны, люди труда. Для Адальберона, как и для Герарда, oratores — это епископы, bellatores — это князья, а те, кто трудится, — это крестьяне. Извращение, беспорядок, что и означают возвышение сервов, клерикализация знати и унижение епископата, Адальберон, без сомнения, тоже воспринимает как то, что случилось бы, будь приняты предложения какого-нибудь Гарена Бовезийского, призывающего основать мир на клятвах равных, приносимых собравшимися на лугу. Однако у автора Carmen атака направлена главным образом против другого противника, единственного: Одилона, аббата Клюни.

Цель Адальберона Ланского — вернуть епископам их роль королевских наставников. А эта обязанность, говорит он, ныне выполняется не священниками, которые «вместе служат Христу»³¹, не сведущими людьми, добившимися постижения тайн долгими годами учения. Кто же сегодня опекает короля? Мирянин, отказывающийся от брака (тогда как супружество есть норма для всех, кто не принадлежит к ordo священников), не обладающий мудростью, sapienita, поскольку он не миропомазан, поскольку он отвергает знание³². Подобные миряне — это очевидно монахи. За потрясения, терзающие общество, ответственны монахи. Их влияние на Роберта Благочестивого губительно. Оно способствует тому, что у него нарушается необходимое равновесие между мыслью и действием. Оно высвобождает порывы, которыми чревата его «молодая» природа. Монахи, один монах. «Учитель» (так называли ересиарха, за которым тщетно охотился Герард в Аррасе). Одилон. Этот «князь»³³, этот «учитель воинствующего ордена монахов»³⁴, bellator, тогда как его делом должна быть молитва; он восседает в роскошном дворце³⁵, тогда как должен бы жить как нищий; он спешит в Рим молить папу, тогда как должен бы молить Бога. «Король Одилон», узурпатор. Если в стране франков мир перевернулся, функции и ранги смешались, то вина за это лежит на Клюнийском ордене, которым он правит.

Чего на самом деле хотят клюнийцы? Прежде всего, уподобить людей знатных монахам, навязать им запреты и обязанности монашеского звания, — жить в целомудрии, петь псалмы³⁶; а ведь из всей знати один король обладает привилегией сослужить в литургии. Клюнийцы хотели бы также военизировать молитву. Адальберон высмеивает подобное намерение в бурлескной сцене. Он якобы послал все разузнать на юг королевства одного из ланских монахов. Тот вернулся покоренным, преображенным, и объявил: «Я теперь рыцарь, хотя и остаюсь монахом»³⁷. Miles — а не bellator, не pugnator, будем внимательны к выбору слов: Адальберон, грамматист, прекрасный знаток лексики, говорит о рыцарях, о бандах смутьянов и грабителей, которыми окружают князей мира сего те, кто служит им с оружием. «Молодые», охваченные буйством, дергающиеся, как в аду. Перебежчик, совращенный клюнийцами, стал одним из таких фанфаронов; это Роланд, неистовый, смехотворный, суетящийся, кипящий; уже один его нелепый, непристойный наряд свидетельствует о нарушении установлений³⁸. Ведь в те времена социальные категории точно обозначались платьем, формой обуви, стрижкой — по одежде подобало с первого взгляда распознавать монаха, кающегося, князя, крестьянина, честную женщину и ту, кто таковой не является. В тот же самый момент раздаются голоса защитников порядка, обличающие новую моду, эту южную манеру наряжаться, которую переняли и щеголи на Севере Франции, — бритые бороды, короткие волосы, платье с разрезами, показывающими бедро, башмаки с загнутыми носами, и все это не смешно. Это страшно. Это ведет к смешиванию солдата со священником или с женщиной, и потому это святотатство, нарушающее священный порядок в обществе³⁹. Это нарушение, подобное тому, что вызывает идея клюнийцев, рисующая монашеское служение как битву, монахов — как воинов, уничтожающая предписанные различия, стремясь привнести в общество мирян изначально литургические и монашеские ценности воинства Божия, militia Dei, желая всех превратить в milites, рядовых солдат, призванных сражаться на святой войне, — в «рыцарей Христа»⁴⁰.

Эта смута, источник которой в проповеди клюнийцев, здесь сливается с той, что распространяет движение за мир Божий. Поскольку это движение, Одним из зачинщиков которого и вправду был Одилон и которое вело к святой войне, выливается в снесение перегородок, образующих опоры общественного здания. Уже на миротворческих соборах, созванных в Северной Франции, можно увидеть епископов-демагогов, снимающих свое облачение, призывающих к равенству, объявляющих крестьянина королем и готовящихся, как новые Турпины, встать во главе военной экспедиции против врагов веры. И Адальберон стенает: что станет с ним, не умеющим ни воевать, ни возделывать землю⁴¹?

Вот почему в последней части памфлета от короля требуется обещание не отказываться самому творить правосудие, оставаться устроителем мира и назначить своих представителей для защиты бедных. Запретить людям знатным посещать церкви по ночам, распевать там псалмы днем, предписать им также обязательно заниматься любовью и делать детей, без чего порода, genus, и «доблесть» окончательно исчезнут из мира. Призвать епископов не заниматься больше крестьянскими делами, гига, не притворяться, что делят нищету сельских бедняков, носить уборы, подобающие их рангу или званию, наконец, держать монахов там, где им и надлежит быть, и не давать им выходить за эти пределы⁴². Король Роберт как будто готов сопротивляться натиску заблудшей монашеской конгрегации, надвигающейся с Юга, как некогда сарацины, готов восстановить различия, которые уже так опасно размыты. Сопротивляться, восстанавливать; способен ли король на это? Сатира Адальберона заканчивается усмешкой сомнения.

---

¹ См. также Е. Hegener, «Politik und Heilgeschichte: "Carmen ad Rodbertum regem". Zur "zweiter Sprache" in der politischen Dichtung des Mittelaiters»,Mtitellafan Jahrbuch, 1978.
² Carmen, v. 191,192.
³ Carmen, v. 189.
⁴ L'ideologic tripartwdes Indo-Europeens, Bruxelles, 1958, p. 62—67.
⁵ Carmen, v. 424.
⁶ Carmen, v. 366.
⁷ Carmen, v. 361, legibus edoctr, это выражение перекликается с per sanctos patres edocti («наставляемые святыми отцами») из последней речи Герарда Камбрейского (Gesta III, 52), что подтверждает наше мнение: это место принадлежит к первой редакции «Жесты», она была написана в 1025 г, и Адальберон ее знал, приступая к своей поэме.
⁸ Еще одby отзвук "Жесты": Герард, наперекор своим собратьям, желающим налагать одинаковое покаяние на всех, отдает мудрости епископов право определять наказание.
⁹ Carmen, v. 367.
¹⁰ Carmen, v. 312.
¹¹ R. Southern, The making of rhe middle Ages. р. 170.
¹² Carmen, v. 193.
¹³ Carmen, v. 196, 197.
¹⁴ Carmen, v. 203.
¹⁵ Carmen, v. 204.
¹⁶ Carmen, v. 209, 210.
¹⁷ Carmen, v. 214.
¹⁸ Carmen, v. 217.
¹⁹ Carmen, v. 218-223.
²⁰ Carmen, v. 229-236.
²¹ Carmen, v. 240.
²² Carmen, v. 257, 258.
²³ Carmen, v. 260-273
²⁴ Carmen, v. 274.
²⁵ Carmen, v. 275.
²⁶ Carmen, v. 288, 291.
²⁷ Carmen, v. 282.
²⁸ Такой текст важно переводить как можно точнее, даже в ущерб изяществу. Ошибки Д. Дюбюиссона в интерпретации объясняются в большой степени тем, что он использует далекий от совершенства перевод Carmen.
²⁹ По этому поводу следует обратиться к другой поэме Адальберона, сложенной таким же образом, "Сумме веры"; она издана в Huckel, "Les poemes satiriques d*Aldaberon de Laon", biblioteque de la Faculte de Paris, XIII, Patis, 1901; некоторые ее стихи перекликаются с Carmen.
Трех, коих сущность едина, природа
В трех обретается лицах; Христова
Надвое делится также двойная природа.
³⁰ Carmen, v. 56.
³¹ Carmen, v. 59; это выражение идет еще из аррасской «книжицы».
³² Carmen, v. 69—76.
³³ Carmen, v. 155.
³⁴ Carmen, v. 156.
³⁵ Carmen, v. 167.
³⁶ Это и есть пожелания клюнийцев, сформулированные, в частности, аббатом Эдом Клюнийским; возможно, его имеет в виду аллюзия (в стихах 127—128) на Сен-Мартен-де-Тур, где он был каноником, прежде чем стать монахом.
³⁷ Carmen, v. 112.
³⁸ Carmen, v. 95—117.
³⁹ H. Platelle, «Le probleme du scandale: les nouvelles modes masculines aux XIе et XIIе siecles», Revue beige de Philologie et d'Histone, 1976.
⁴⁰ В стихе 118 «Песни» начинается пародия на крестовый поход, гротескное изо¬бражение того, как неверные сбивают с дороги монахов, молодых и старых.
⁴¹ Carmen, v. 177.
⁴² Carmen, v. 412—416.