Возникновение производящего хозяйства, как в предшествующую эпоху начало самого человечества, связано преимущественно с регионом Ближнего Востока. Именно в этой части Старого Света берет начало процесс, получивший название неолитической революции. Термин этот был введен английским археологом Гордоном Чайлдом и обозначал переход к земледелию и скотоводству как ведущим видам хозяйственной деятельности, сопровождающийся значительными изменениями в материальной культуре, которые ознаменовали начало эпохи неолита (в частности, появлением керамики и шлифованных каменных орудий). Однако в силу различия природных условий скорость перехода от присваивающего хозяйства к производящему была в разных регионах различной, и, строго говоря, период неолита далеко не повсеместно характеризуется наличием производящего хозяйства. Например, хорошо известен так называемый пережиточный неолит лесной полосы Европейской части России, связанный почти целиком с такими формами хозяйственной деятельности, как охота и рыболовство, и просуществовавший до II тыс. до н. э., т. е. до времени, когда на юге уже не только полностью преобладала производящая экономика, но сложились и развитые формы государственности. Однако даже в этом присваивающем хозяйстве, а тем более в обществах, основанных на земледелии и скотоводстве, в эту эпоху отчетливо прослеживаются определенные формы хозяйственной специализации. Одновременно резко возрастает численность населения. Это, с одной стороны, способствовало консолидации обитателей смежных территорий и их известному обособлению от остального мира ввиду своей хозяйственной «самодостаточности», а с другой, естественно, обеспечивало необходимость обмена продуктами специализированной деятельности.


Реконструкции людей эпохи неолита, выполненные М.М. Герасимовым (1,2) и Г.В. Лебединской (3,4). Север Восточной Европы. (Неолит Северной Евразии. М., 1996, С. 231)

Археологическая карта Старого Света неолитической эпохи существенно отличается от подобных карт предшествующего времени, поскольку в материальной культуре отчетливо прослеживается территориальная дифференциация, связанная с формированием локальных археологических культур. Правда, именно здесь отчетливо проявляется определенная методическая субъективность процедуры выделения этих культур. Так, автор одного из первых в отечественной науке опытов воссоздания этноисторических процессов в неолитическую эпоху по археологическим данным А. Я. Брюсов, изучая неолитические племена Центра и Севера Европейской России, выделил целый ряд локальных культур, но при этом четко продемонстрировал их тесную связь между собой, к примеру, передвижения групп носителей той или иной культуры и т. д. [Брюсов 1952]. Несколько позже А. А. Формозов, исследуя тот же материал, сосредоточил внимание не столько на этих небольших по ареалу культурах, «принадлежавших, вероятно, отдельным древним племенам», сколько на их определенном культурном единообразии, родстве, с одной стороны, и на отличиях всей занятой ими, довольно значительной по территории, культурной области от других подобных ей смежных областей [Формозов 1959, 98].


Неолитические орудия и ямочно-гребенчатая керамика волосовской культуры (Авдусин Д.А. Археология СССР. М., 1967. С. 62-63

На страницах данной книги не имеет смысла описывать множество археологических культур эпохи неолита и ранней бронзы (начиная в основном с VI и до II тыс. до н. э.), выделенных на территории России [см. обобщающие работы: Неолит Северной Евразии; Эпоха бронзы], особенно ее Европейской части. Для нас существенно, что время этой культурной дифференциации в основном совпадает с эпохой распада древних языковых макросемей и формирования тех семей языков, принадлежность к которым составляет основу языковой классификации и современных народов России. Нас не должно смущать то обстоятельство, что и современные ареалы народов — носителей языков, образовавшихся в процессе распада ностратической и синокавказской макросемей, и предполагаемые прародины этих языков географически достаточно удалены и друг от друга, и от тех территорий, где, как говорилось выше, сформировались эти макросемьи. Ведь реконструируемый словарный состав праязыка фиксирует реалии (как культурные, так и географические), существовавшие в праязыке на момент его распада, который могут отделять от предыдущей реконструируемой стадии языкового развития несколько тысячелетий. За это время носители языка могли мигрировать на очень далекие расстояния, хотя в процессе распространения языков преувеличивать роль именно миграций не стоит. По словам И. М. Дьяконова [1984, 17], «население сдвигается с места своего первоначального обитания гораздо меньше, чем языки, восходящие к праязыку первоначальной территории», что видно и по антропологическому облику носителей родственных языков: достаточно сравнить говорящих на языках одной индоевропейской семьи скандинавов и сингалов Шри-Ланки или тюркоязычных тувинцев Центральной Азии и балкарцев Кавказа. Так или иначе, носителей праязыков, восходящих к ностратической макросемье, мы застаем в самых разных географических зонах. К сожалению, данные историко-лингвистических реконструкций для этого периода далеко не всегда удается однозначно и аргументированно наложить на археологическую карту.