Стремясь облагородить своих героев, хронисты нередко в искаженном виде преподносят события, в которых эти рыцари играли неблаговидную роль. Низменные по своей сути поступки либо смягчаются, либо затушевываются. Тот же прием применяется хронистами и для дискредитации князей, чья политическая позиция находилась в несоответствии с позицией автора хроники: этим крестоносцам приписываются позорные, с его точки зрения, поступки, которых они в действительности не совершали. К искажению фактов латинские историки прибегают и тогда, когда считают необходимым оправдать те или иные события, возвеличить или, напротив, умалить деяния их участников.

Выше уже отмечались жестокость и коварство жадного до богатств Боэмунда Тарентского, проявленные им в захваченной крестоносцами аль-Маарре и правдиво описанные Анонимом. Напомним, что, по достаточно нелицеприятному свидетельству хрониста, этот князь вероломно обобрал «старейшин сарацин», которые, положившись на его обещания, собрались под одной крышей; мало того, что он отнял у них драгоценности, многие по его приказу были убиты или проданы в рабство.²⁵¹⁾ Эпизод этот описан хронистом-очевидцем с прямолинейностью, свойственной простой натуре сурового норманнского рыцаря, а образ коварного и корыстного предводителя норманнского ополчения очерчен резко и совершенно определенно.

Церковный историк Бодри Дольский не считает возможным сохранить для потомков такую «грубую» картину, не может допустить, чтобы один из самых выдающихся сеньоров — руководителей святого дела — выступал в столь неприглядном обличье. Описывая этот же эпизод на основе хроники Анонима, он старательно обходит наиболее острые углы, умалчивает обо всем, что может бросить тень на Боэмунда. Оказывается, Боэмунд вовсе не отдавал распоряжения сарацинским «старейшинам» аль-Маарры собраться вместе с чадами и домочадцами: они сами, «находясь в смятении от постигшего их бедствия (in tanta trepidationis miseria)», сочли подходящим, взяв с собой своих детей и жен, а также одежду и украшения, укрыться во дворце, «дабы таким образом отсрочить внезапную смерть и выиграть время для жизни (ut sic saltem mora repentino dilata temperaretur, et ad vivendum lucrarentur momentum). Ведь все приговоренные к смерти, — морализирует архиепископ Дольский, — полагают наибольшим выигрышем, если им удается хоть немного продлить свою жизнь (si possint prolongare vitam ad [338] modicum)». Уведя виновника разыгравшейся затем трагедии за кулисы, хронист-компилятор рассказывает о взятии крестоносцами аль-Маарры и истреблении ее жителей. Хотя он и сообщает о печальной участи сарацин, искавших спасения во дворце, однако роль Боэмунда в этой грязной истории рисуется в сильно смягченном виде: «Из собравшихся во дворце одни были убиты, другие по приказу Боэмунда (Boamundo jubente) уведены в Антиохию и превращены в рабов. Так все, потеряв свое имущество, были рассеяны (et omnes ita, opibus eorum direptis, dissipati sunt)».²⁵²⁾

Князь Тарентский не проявляет ни алчности, ни вероломства, в худшем случае он распоряжается отправить пленных для продажи в рабство. Кто виноват в происшедшем — на этот вопрос Бодри Дольский не дает ответа или, вернее, отвечает на него очень туманно, и притом выгораживая Боэмунда. Полуправдой заменяется картина истинного положения вещей, с циничной откровенностью описанного рыцарем-Анонимом. Казалось бы, хронист изменяет лишь отдельные, не очень крупные штрихи, лишь частности, между тем смысл картины в целом приобретает в результате этой операции иной вид: Боэмунд предстает свободным от каких бы то ни было неприглядных поступков.

Чтобы оправдать действия того же Боэмунда Тарентского накануне взятия Антиохии, на обладание которой, как мы знаем, этот князь претендовал, Рауль Каэнский заставляет выступить в поддержку его притязаний столь авторитетную особу, как папский легат Адемар Пюиский. В речи к вождям крестоносцев, вымышленной историком, епископ Адемар, узнавший о готовности начальника башни «Двух сестер» — Фируза — впустить франков, предлагает отдать Антиохию в награду тому, с чьей помощью город будет завоеван. По рассказу Рауля Каэнского, все князья соглашаются с советом епископа, «никто не противоречит (nemo non favet), все одобряют, чтобы город перешел к тому, кто бы он ни был, через посредство кого (per quem) войдут». После этого Боэмунд якобы берет со всех клятву, что обещание будет выполнено, и раскрывает свои планы (сговор с Фирузом).²⁵³⁾ Вмешательство, Адемара — скорее всего вымысел норманнского историка, ничего общего не имеющий с ходом событий: ни в одной хронике, принадлежащей очевидцам крестового похода, о выступлении епископа в поддержку Боэмунда не говорится.

После смерти avocati sancti sepulchri Готфрида Бульонского его преемником стал Балдуин Эдесский. Желая подчеркнуть единение крестоносцев и их вождей, Рауль Каэнский при описании выборов первого иерусалимского короля заявляет, что все бароны «единодушно соглашаются (unanimiter consentiunt)» [339] отдать трон Балдуину. Это утверждение легко разоблачается собственным рассказом историка, который тут же (правда, бегло) упоминает, что водворение Балдуина на иерусалимском троне породило ожесточенные распри и чуть не привело к войне короля с его старинным соперником Танкредом (который в связи с пребыванием в плену Боэмунда был тогда правителем в Антиохии).²⁵⁴⁾ Элемент пресловутого мифа о единодушии ратоборцев христовых оказывается разрушенным одним из его создателей.

Хронисты Первого крестового похода большей частью обходят стороной взаимоотношения крестоносцев с населением тех восточных земель и городов, где по мере продвижения и успехов западных рыцарей устанавливалось их господство. Если и сообщаются какие-то факты, то они преподносятся в более или менее благоприятном для крестоносцев свете. Так, по Раулю Каэнскому, Танкред, захвативший в 1097 г. киликийскую Мамистру, наложил на город «легкое ярмо (jugum onusque leve)».²⁵⁵⁾ Из хроники Бодри Дольского узнаем, правда, что, вступив в конце 1098 г. в окрестности сирийского города Тель-Манья, крестоносцы «плохо обошлись с земледельцами, державшими землю (colonos illos humo tenus pessumdederunt)»,²⁵⁶⁾ но в чем выразилось это «плохое обхождение» — об этом хронист-архиепископ предпочитал не распространяться. Он смягчил таким образом вполне откровенное и преподнесенное грубо, по-солдатски, сообщение своего источника, автора «Деяний франков», писавшего, что крестоносцы «хватали всех земледельцев в этой местности и убивали тех, кто не хотел принимать христианство».²⁵⁷⁾ Эластичное «pessumdederunt» заменяет ясное и прямое «occiderunt»!

Любопытные образцы политически тенденциозного искажения фактов, т. е. искажения их в угоду определенной феодальной группировке, интересы которой выражает хронист, дает анонимный «Итинерарий паломников», рисующий события Третьего крестового похода. Как уже отмечалось, автор его — панегирист Ричарда Львиное Сердце. Известно, что последний во время пребывания в Палестине в 1189—1192 гг. вмешался в борьбу баронских партий и поддерживал титулярного иерусалимского короля Гвидо Лузиньяна. Его противником в свое время, в период решающих схваток с Саладином, выступал граф Раймунд III Триполийский.²⁵⁸⁾ Рассказывая о битве франков [340] с египетским войском Саладина при Хаттине (4 июля 1187 г.), в которой силы Иерусалимского королевства были наголову разбиты и сам король попал в плен, хронист утверждает, что Раймунд III Триполийский сыграл в этих событиях предательскую роль. «Он, как говорили, коварно втерся в наше войско (fraudulenter, ut dicebatur, se ingerens ad exercitum nostrum), собиравшееся выступить на врага, и, договорившись о том с Саладином, намеревался только как можно вернее выдать своих (suorum intendebat potius prodicioni)». Более того, во время самой битвы при Хаттине Раймунд III будто бы осуществил это предательство: он, заявляет автор «Итинерария», намеренно инсценировал уход с позиций, дабы поколебать христианское войско и придать силы противнику; «поговаривали (ut fama erat), что он оставил свое место и разыграл бегство (fugamque simulans), чтобы расстроить наше расположение; [граф] отступил, чтобы страх объял тех, коим он, [граф], должен был служить оплотом (quibus debuerat adesse presidio), а враги бы воодушевились».²⁵⁹⁾

Все эти обвинения, post factum и даже post mortem, предъявляемые хронистом Раймунду III Триполийскому, ни на чем не основаны: они продиктованы враждебностью автора, приверженца Гвидо Лузиньяна, к его прежнему политическому противнику, отказавшемуся в 1186 г. принести оммаж Гвидо при его коронации.²⁶⁰⁾ Исследователи предполагают, что франки могли бы избежать сокрушительного поражения, которое потерпели при Хаттине, если бы прислушались к хорошо продуманным советам графа Раймунда относительно тактики в войне с египтянами.²⁶¹⁾

Весьма значительно число искажений западными хронистами и мемуаристами событий Четвертого крестового похода. Это и понятно: ведь этим историкам необходимо было любой ценой оправдать каждый шаг крестоносцев, неуклонно уводивший их в сторону от «святой цели». Можно было бы составить длинный список намеренно ложных сообщений, встречающихся в хрониках и записках современников о событиях 1202—1204 гг. Приведем хотя бы несколько образцов такого рода.

Эльзасский монах Гунтер Пэрисский, чья хроника полна выпадов против Венеции, одного из главных actorum rerum в событиях похода, стремится подчеркнуть инициативу республики святого Марка во всех неприглядных деяниях христова воинства и изобразить действия ее политиков в еще более мрачных красках, чем они были на самом деле. Он утверждает, будто Задар, захваченный крестоносцами в ноябре 1202 г., был [341] чуть ли не тотчас же разрушен венецианцами: «венецианцы в [своей] непреодолимой ненависти [к нему] до основания уничтожили этот город вскоре после того, как он сдался победителям».²⁶²⁾

В действительности разрушение города было произведено много позднее: ненависть не помешала расчетливым венецианцам сохранить благоразумие. Из рассказа Виллардуэна видно, что после захвата Задара крестоносное войско расположилось в городе и оставалось там всю зиму 1202/1203 г.²⁶³⁾ Гальберштадтский хронист ясно указывает и подлинную дату разрушения Задара — конец апреля 1203 г.: «венецианцы до основания (funditus) разрушили Задар с его стенами и башнями, дворцами и всеми строениями, после того как все крестоносцы покинули город в конце апреля, когда подошло время отплытия [в Константинополь] (cum... idus maij tempus navigationis advenisset)».²⁶⁴⁾

Излагая ход и результаты дипломатических переговоров в лагере крестоносцев в Задаре (зима 1203 г.) с посланцами германского короля Филиппа Швабского и его шурина, беглого византийского царевича Алексея, и Гунтер Пэрисский и гальберштадтский хронист рисуют положение вещей таким образом, что крестоносцы единодушно согласились здесь изменить маршрут своего предприятия и для оказания поддержки царевичу Алексею двинуться к Константинополю. «Все единодушно (unanimiter) высказались в пользу юноши и обещали ему свое содействие»,²⁶⁵⁾ — пишет Гунтер Пэрисский. Как бы вторя ему, Аноним Гальберштадтский заявляет: крестоносцы «по общему согласию (uniformiter) взяли на себя дело юноши», поняв, что поход на Византию для его восстановления «будет весьма полезен их войску», и «будучи склонены к этому просьбами и обещанием награды (tum precibus tum precio inclinati)».²⁶⁶⁾

О том, что события развертывались совсем по-другому, ясно свидетельствует куда более точный и правдивый рассказ о переговорах, переданный в записках Виллардуэна. Маршал Шампанский подробно говорит о разногласиях, вспыхнувших в задарском лагере в связи с предложениями об оказании помощи Алексею («ensi ere en discorde l'oz»), о том, что эти предложения согласились принять (и подписали договор) лишь двенадцать из наиболее видных вождей крестоносцев (Бонифаций Монферратский, Балдуин Фландрский, Луи Блуаский и др.), — «а больше [никого] не оказалось (ne plus n'en pooient avoir)». Из мемуаров того же Виллардуэна мы узнаем, что уже в апреле [342] 1203 г., т. е. перед самым отплытием флота из Задара к Константинополю, часть крестоносцев покинула ополчение (в их числе граф Симон де Монфор, аббат Во де Сернэй и др.) и что их уход нанес весьма чувствительный урон войску («mult fu granz domages a l'ost»).²⁶⁷⁾ Автор хроники «Константинопольское опустошение» говорит даже о возмущении рядовых крестоносцев сделкой, заключенной в Задаре вождями с Филиппом Швабским и царевичем Алексеем: «Когда войско узнало, что предстоит поход в Грецию», воины «составили заговор и поклялись, что никогда не пойдут туда».²⁶⁸⁾

Иначе говоря, никакого единодушия в войске при закулисно подготовленной вождями перемене направления похода не было — вопреки лживым показаниям двух упомянутых ранее церковных авторов.

Не было этого единодушия и в момент, когда весной 1203 г. операция по «восстановлению справедливости» фактически начала осуществляться. Ребер де Клари отступает от правды, рассказывая, что во время пребывания крестоносного ополчения на острове Корфу (апрель — май 1203 г.), после того как епископы подтвердили благочестивую цель предстоящего похода — восстановление на византийском престоле законного наследника, — все крестоносцы изъявили согласие («s'acorderent tout li pelerin») двинуться на Константинополь.²⁶⁹⁾ В действительности (и на этот раз истине более верен опять-таки Виллардуэн) войско в последний момент едва не раскололось: свыше половины («plus de la moitié de l'ost») крестоносцев взяли сторону тех баронов, которые «говорили, что дело кажется им слишком долгим и опасным». Маркиз Бонифаций Монферратский сумел добиться общего согласия на поход к берегам Греции, лишь ограничив его срок днем Святого Михаила (29 сентября 1203 г.); по истечении этого времени недовольные вправе считать себя свободными от обязательств.²⁷⁰⁾

Характерна тенденция хронистов и историков в возможно более благоприятном свете изобразить двукратное водворение завоевателей в Византии — в 1203 и 1204 гг. Суассонский Аноним заявляет, будто крестоносцы, которые в 1203 г. вошли в Константинополь и восстановили в родной империи Алексея, «были с [общего] согласия приняты всеми греками (ab omnibus Grecis recipi in concordiam)»,²⁷¹⁾ — суждение, которое опровергается показаниями даже такого весьма вольно обращающегося с фактами хрониста, как Гунтер Пэрисский. Повествуя о событиях 1203 г., он не без основания считает «оба народа (латинян [343] и греков. — М. З.), столь различные по языку и образу жизни., не испытывавшими в достаточной мере взаимной приязни (nec satis mutua dilectione consentientibus)».²⁷²⁾

Во время двукратной осады Константинополя (в 1203 и 1204 гг.) крестоносцы трижды поджигали город. Из сообщений мемуаристов, однако, очень трудно установить действительные причины и подлинных виновников пожаров, в результате которых греческая столица потерпела огромный ущерб: они стараются скрыть правду — если не полностью, то хотя бы частично. Автор хроники «Константинопольское опустошение» утверждает, что главными и первыми виновниками второго пожара (осенью 1203 г.) были вовсе не крестоносцы, а латиняне, ранее проживавшие в городе. Это они подожгли Константинополь во время какой-то ссоры с жителями, да и то потому лишь, что «иначе не могли защититься (cum aliter defendere non possent)». Крестоносцы подоспели на выручку к своим и только «усилили (букв.: "умножили") огонь (et ignem multiplicaverunt)».²⁷³⁾ Таким образом, причиной пожара оказывается случайная ссора латинян с греками — крестоносцы здесь почти ни при чем. Еще более четко расставляя акценты, Виллардуэн заставляет баронов-предводителей выражать сожаление по поводу того же пожара. Бароны наблюдали его из лагеря, где располагалось войско, находясь по другую сторону пролива, т. е. с азиатского берега. «Они были очень опечалены и жалели город, видя эти прекрасные церкви и богатые дворцы пожираемыми огнем и разваливающимися, и эти большие торговые улицы, охваченные жарким пламенем. Но, — лицемерно сокрушается историк, — они ничего не могли сделать».²⁷⁴⁾ Возможно, конечно, что бароны и в самом деле выражали такие сожаления, однако из рассказа Виллардуэна тем не менее остается неясным, кто же все-таки поджег Константинополь. Сообщая о третьем пожаре, вспыхнувшем в ночь с 12 на 13 апреля 1204 г., Виллардуэн утверждает, будто какие-то люди подожгли квартал, находившийся «между нами и греками», единственно из опасений не быть атакованными греками; что это за люди — он, Виллардуэн, не знает («ne sai quex gens»).²⁷⁵⁾ Иначе говоря, поджог якобы был произведен крестоносцами в качестве превентивной меры, да и то в страхе и во всяком случае без участия в этом руководителей похода.

Прямо противоположно версии Виллардуэна утверждение другого очевидца — Робера де Клари, согласно которому [344] поджог был осуществлен по указанию совета вождей. После вступления крестоносцев в Константинополь бароны постановили, что если на следующее утро, т. е. 13 апреля, греки не обнаружат желания «ни сражаться, ни сдать город, то надо будет выяснить, откуда дует ветер, и поджечь с наветренной стороны [место, где находятся греки]: так они сумеют взять их силой».²⁷⁶⁾ С точки зрения пикардийского рыцаря, настроенного враждебно по отношению к знати, варварский поджог города был плодом обдуманного решения военных предводителей, а не следствием каких-то чересчур поспешных действий неизвестных лиц.

В целом ситуация, как она описывается в хрониках, трудно выяснима — и это не простая случайность: создается впечатление, что мемуаристы стремились скорее запутать следы, ведшие к настоящим виновникам константинопольских пожаров, чем навести на них читателя.

Гунтер Пэрисский, рассказывая о разделе константинопольской добычи в апреле 1204 г., подчеркивает организованность и дисциплинированность крестоносцев: им якобы было «под угрозой казни (букв.: „опасности [потери] головы — sub periculo capitis")» запрещено и помышлять о добыче до полной победы»; «разрешение заняться добычей (ad predam currere) дано было уже после того, как все враги были разбиты и полностью изгнаны из города».²⁷⁷⁾ Сохраняющий большую объективность Виллардуэн говорит о беспорядочном разграблении города крестоносцами, которые еще в ходе борьбы за Константинополь усердно расхищали его богатства.²⁷⁸⁾

Самое вторжение крестоносцев в Константинополь в середине апреля 1204 г. латинские историки стараются изобразить чуть ли не как акт бескровного завоевания, а западных захватчиков — исполненными едва ли не мирных намерений в отношении защитников города. Рыцари креста господня, они «вообще считали делом презренным и недопустимым для христиан нападать на христиан [же] и учинять среди них убийства, разбои и пожары».²⁷⁹⁾ Поэтому после того, как были взломаны городские врата, пишет Гунтер Пэрисский (по его словам, это произошло 18 апреля, в действительности же 12 апреля), «воины, находившиеся на судах, ринулись в город, испуская радостные крики и для устрашения врагов сделав вид, что угрожают смертью (mortem specie tenus intentantes) копьями, мечами, [345] баллистами, дротиками и всякого рода метательным оружием». Но это была, оказывается, одна только видимость: воины божьи в действительности «не имели вообще никакого желания [устраивать] кровопролитие (sed nullam prorsus fundendi sanguinis habentes voluntatem)»; они, «как растерявшихся овец (tanquam oves dispersas)», погнали врагов по всем площадям, и те «бежали в таком множестве, что даже простор широких улиц был им тесен для бегства; [наши] не давали им ни передохнуть, ни оглянуться назад». Но что же? «Хотя они и могли убивать сколько угодно (cumque haberent cedis copiam), лишь очень немногие [из греков] были умерщвлены (paucissimi tamen ab eis perempti sunt»).²⁸⁰⁾

Хронист, как видим, старательно смягчает картину кровавых погромов, учиненных ратниками креста в христианском Константинополе. Мало того, под его пером крестоносцы выступают по-христиански милосердными воинами, которые сами щадили врагов во исполнение предписаний, полученных еще до штурма византийской столицы — в лагере, где церковники (в том числе, разумеется, аббат Мартин Пэрисский, главный герой повествования хрониста) «увещевали [их] по возможности не марать своих рук кровью (ut quantum fieri posset, manus suas a sanguine continerent)».²⁸¹⁾

Стремясь всячески выгородить крестоносцев, снять с них возможные обвинения в пролитии христианской крови, Гунтер Пэрисский перекладывает ответственность за убийства греков на латинян не-крестоносцев. Если в дни завоевания Константинополя и было убито около двух тысяч горожан (этот факт хронист уже не может обойти полным молчанием!), то, оказывается, они погибли «не от [рук] наших, а от тех франков, итальянцев, венецианцев, немцев и прочих, которые уже раньше жили в городе, но, заподозренные в измене, во время осады были высланы греками из Константинополя и присоединились к нашим». Вот эти-то изгнанники вспомнили теперь об учиненной над ними несправедливости и «весьма жестоко отомстили грекам».²⁸²⁾

Примерно к таким же выводам стремится подвести читателя и Робер де Клари. «Когда город был так прекрасно взят и франки вошли в него, — заявляет он, — они держали себя [там] совершенно спокойно (tout coi)». Крестоносцы, конечно, заняли храм Святой Софии, дома патриарха, «самые богатые дворцы и монастыри, какие только нашли», однако все это было сделано без каких-либо эксцессов, «ибо после того, как город был взят, ни беднякам, ни богачам [франки] не чинили худого (car, puis le vile fu prise, ne fist on mal n'a povre n'a rike)».²⁸³⁾ [346]

Эти старания представить захват Константинополя крестоносцами чуть ли не в виде мирного вступления в город находятся в вопиющем противоречии с фактами, засвидетельствованными как другими современными историками, латинскими и византийскими, так и самими авторами указанных, насквозь лживых сообщений. Виллардуэн ясно пишет, что крестоносцы захватили огромную добычу и убили массу людей, — убитым и раненым не было ни числа, ни меры (la ot tant de morz et des navrés qu'il n'en ere ne fins ne mesure)».²⁸⁴⁾ Суассонский Аноним сообщает: «Когда вся масса воинов вошла в царственный град, одних греков поубивали, других обратили в бегство, третьих, изъявивших готовность повиноваться, пощадили».²⁸⁵⁾ Гунтер Пэрисский следующим образом объясняет причину, по которой некий константинопольский священник, служивший в церкви, облюбованной аббатом Мартином для благочестивого воровства, предпочел открыть ему, а не воинам-крестоносцам спрятанные там святыни. По лику и одежде Мартина греческий священнослужитель определил, что перед ним — монах, а потому он отнесется к святыням «со страхом и уважением». По заключению этого попа, грабитель в сутане должен был проявить большую терпимость, чем крестоносные воины-миряне («seculares viri»), которые, попади они в его церковь, «пожалуй, уничтожили бы священные реликвии своими окровавленными руками (cruentis manibus)».²⁸⁶⁾

Как не вяжутся эти «окровавленные руки» с образом завоевателей» будто бы полных милосердия, с образом, который хронист только что старательно выписывал перед читателем! Как не согласуется с картиной почти безболезненного для греков вступления крестоносцев в Константинополь сообщение Робера де Клари о том, что богатые горожане почему-то все же оставили свой город, хотя, мол, жителям разрешено было поступать по их желанию (они могли и остаться)!²⁸⁷⁾ А клятва, которую, по его же рассказу, рыцари якобы принесли перед штурмом Константинополя и которая требовала от них под угрозой смерти «не чинить насилия никакой женщине и не срывать с нее одежд», «не поднимать руки ни на монаха, ни на клирика, ни на священника (разве что защищаясь — s'il n'estoit en deffense) и не причинять ущерба ни храму, ни монастырю»?²⁸⁸⁾ Пусть эта клятва выдумана пикардийцем (что вероятнее всего: Виллардуэн ни словом не упоминает о ней)²⁸⁹⁾ для того, чтобы лишний раз подчеркнуть благородство крестоносного рыцарства, подробный перечень условий завоевания города, содержащийся в [347] тексте присяги, ярко отражает истинный облик завоевателей: насильников, грабителей и убийц.

Картина, вырисовывающаяся из повествований латинских мемуаристов и хронистов, превосходно дополняется известиями византийца Никиты Хониата, рассказывающего, каким образом крестоносцы в течение трех дней предавались буйному неистовству в Константинополе, грабили, убивали, насиловали, никому не давали пощады. Если даже описания византийского сенатора по-своему пристрастны и преувеличены (на чем, кстати, упорно настаивают некоторые современные французские исследователи, например Ж. Лоньон),²⁹⁰⁾ то они все же позволяют внести немаловажные коррективы в сообщения латинских историков, старающихся смягчить впечатление от излагаемых ими событий. «Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди», — как бы в оцепенении вспоминая дикие сцены, разыгравшиеся в Константинополе, писал впоследствии Никита Хониат, подробно передавший различные эпизоды константинопольского погрома в апреле 1204 г. Этот рассказ²⁹¹⁾ давно уже сделался хрестоматийным, и нет надобности воспроизводить его для доказательства лживости цитированных выше сообщений латинских хронистов.

Разновидностью охарактеризованного ранее метода фальсификации истории крестовых походов хронистами является намеренное изменение деталей при описании исторических фактов или привнесение незаметно вклинивающихся в рассказ, но также вымышленных причин событий — прием, позволяющий представить последние в желательном освещении. Этот способ нередко используется для наиболее последовательного проведения политической тенденции данной хроники, чаще всего — для восхваления доблестей того или иного предводителя или умаления заслуг (а то и полной компрометации) его соперника либо вообще неугодного хронисту по какой-то причине лица (группы лиц).

Под Дорилеей, как рассказывает Раймунд Ажильский, 150-тысячная сельджукская армия Солимана (Килидж-Арслана) «обратилась в бегство, отчаявшись в победе», едва только до турок докатилась весть, что на помощь терпевшему поражение авангарду крестоносцев, находившемуся под командованием Боэмунда Тарентского, срочно выступило провансальское войско, предводительствуемое графом Сен-Жиллем.²⁹²⁾ Одного звука его имени оказалось достаточным, чтобы устрашить неверных! Описание провансальского хрониста не соответствует действительности лишь в одном: сельджукская армия при Дорилее и [348] в самом деле отступила, но после того как провансальский арьергард, подоспев на выручку отрядам, шедшим впереди, соединился с ними.

Более точный в изложении фактов военной истории норманн Аноним тоже отмечает, что Боэмунд Тарентский, первым приняв удар турок и попав при этом в трудное положение, обратился за поддержкой к вождям двигавшейся несколько поодаль другой части крестоносных ополчений. Однако этот рыцарь ясно пишет, что произошло соединение обеих частей крестоносцев (он говорит — и довольно подробно — о расположении отдельных отрядов после соединения: «мудрый Боэмунд» был на левом фланге, правый занимал «доблестный рыцарь Сен-Жилль» и т. д.). А, главное, он определенно указывает, что «турки, арабы, сарацины... и все варварские народы быстро повернули вспять сразу же по приближении наших рыцарей (statim autem venientibus militibus nostris)»,²⁹³⁾ т. е. пустились в бегство перед лицом всего войска крестоносцев. Эпизод этот нарисован Раймундом Ажильским нарочито односторонне с целью подчеркнуть заслуги графа Раймунда Тулузского в дорилейском разгроме турок и перечеркнуть всякое значение участия в битве Боэмунда.

Любопытна в этой связи другая, тоже мелкая уловка провансальца, предпринятая лишь для того, чтобы очернить Боэмунда и в наиболее выгодном свете изобразить действия графа Сен-Жилля. Раймунд Ажильский считает самое разделение крестоносцев на две части, произведенное вскоре по их выходе из-под Никеи, результатом грубого просчета князя Тарентского, просчета, едва не приведшего к поражению всей армии. На второй день после того, как она отошла от Никеи и вступила в Романию, пишет хронист, «Боэмунд вместе с несколькими вождями опрометчиво (temere) отделился от графа (Сен-Жилля. — М. З.), и епископа (Адемара Пюиского. — М. З.), и герцога (Готфрида Бульонского. — М. З.)».²⁹⁴⁾ Итак, если принять сообщение провансальского хрониста, Боэмунд вырвался вперед исключительно по своей оплошности!

Однако другие хроники Первого крестового похода, в том числе принадлежащие очевидцам, не содержат никаких подтверждений того, что укор капеллана графа Раймунда князю Тарентскому обоснован. Фульхерий Шартрский, находившийся в этот момент в крестоносном авангарде, прямо заявляет, что «не знает, по какой причине (nescio qua de causa) герцог Готфрид, граф Раймунд и Гуго Великий с большим числом наших воинов отошли от нас на два дня (per duos dies, т. е. на два дневных перехода. — М. З.) по боковой дороге (tramite bifurco)».²⁹⁵⁾ Аноним, [349] также очевидец событий, склонен думать, что раздвоение войска произошло в силу простой случайности: крестоносцы выступили ночью, двое суток спустя после ухода из-под Никеи, и «из-за темноты (букв.: „так как была ночь — quia nox erat") не могли выйти на одну и ту же дорогу (non viderunt tenere unam viam), в результате чего оказались разделены на две колонны и шли отделенными друг от друга расстоянием двух дней пути (divisi per duos dies)».²⁹⁶⁾ Наконец, компилирующий различные известия Альберт Аахенский, в данном случае абсолютно не заинтересованный в том, чтобы обвинять кого-либо из предводителей в случившемся или оправдывать кого-то из них, предлагает еще одну объяснительную версию, которая, думается, стоит ближе всего к истине. Лотарингский хронист указывает, что пилигримы сами решили («decreverunt») разделить свое столь большое войско, с тем «чтобы народ мог более свободно и просторно (liberius et spaciosius) располагаться [на привалах] лагерем; разделенное таким образом войско могло бы легче прокормиться и добыть корм для коней (plenius escis et pabulo equorum habundaret)».²⁹⁷⁾

Какая бы из указанных точек зрения ни была верной, в свете сообщений трех хронистов ясно, что мнение Раймунда Ажильского об опрометчивости, о промахе Боэмунда Тарентского как причине разделения крестоносцев в Малой Азии является плодом сознательного стремления этого историка истолковывать самые ничтожные факты в ущерб предводителю норманнов — сопернику графа Сен-Жилля.

Упомянутый выше эпизод крестового похода, относящийся ко времени пребывания крестоносцев в Киликии, — распря Балдуина с Танкредом из-за Тарса, — преподносится капелланом Балдуина, хронистом Фульхерием Шартрским в такой версии, которая должна, по его замыслу, опорочить Танкреда и оправдать действия его крестоносного противника. Явно рассчитывая на неосведомленность читателей, Фульхерий рассказывает, что Балдуин отнял город у Танкреда, который будто бы уже до этого «ввел туда своих воинов с согласия турок (Turcis ei consentientibus)».²⁹⁸⁾ Хронист чернит Танкреда довольно грубо: ведь Тарс находился в руках армян-христиан, а не турок. Фульхерию потребовалось изобразить положение так, будто Танкред вступил в соглашение с неверными, лишь с одной целью: убедить читателя, что все права на Тарс принадлежат благородному Балдуину. Кстати, согласно Анониму, как мы уже знаем, именно Балдуин предложил Танкреду совместными силами захватить город и разграбить население.²⁹⁹⁾ [350]

Хроника Одо Дейльского, о чем уже говорилось выше, — это прежде всего панегирик Людовику VII. Рассказывая о приеме, который Мануил I Комнин устроил ему в своем дворце 4 октября 1147 г., хронист отмечает, что король уже при входе во дворец был принят «вполне по-царски (satis imperialiterj»; когда же оба государя проследовали во внутренние покои, то их ожидали там два кресла, на которые оба «равно [и] воссели (pariter subsederunt»).³⁰⁰⁾ Подчеркивая равное положение константинопольского императора и французского короля, хронист печется не об истине, а лишь о том, чтобы как-нибудь не уронить достоинства своего государя. Интересно, что византийский историк Иоанн Киннам передает тот же эпизод совсем иначе: Мануил I Комнин действительно восседал на своем императорском троне, а королю Франции было дозволено сесть на маленькую скамеечку, причем и это было еще для него большой честью, так как остальные участники приема во время беседы государей продолжали стоять.³⁰¹⁾ На чьей стороне правда — решить трудно. Ясно, однако, что каждый из этих историков подчиняет свое описание престижным соображениям.

---

²⁵¹⁾ Anon., p. 176.

²⁵²⁾ Baldr. Dol., pp. 85-86.

²⁵³⁾ Rad. Cadom., pp. 653-654.

²⁵⁴⁾ Ibid., pp. 705-706.

²⁵⁵⁾ Ibid., р. 636.

²⁵⁶⁾ Baldr. Dol., p. 81.

²⁵⁷⁾ Anon., pp. 162-164: Apprehenderunt omnes illius loci colonos, et qui christianitatem recipere noluerunt, occiderunt. Аналогичные известия, впрочем, изредка встречаются и в хронике-поэме Рауля Каэнского. См. выше, стр. 226.

²⁵⁸⁾ Подробно см.: М. W. Baldwin, Raimond III of Tripolis and the Fall of Jerusalem, Princeton, 1936, pp. 57 sq., 70-76.

²⁵⁹⁾ Itiner. peregrin., pp. 256-258.

²⁶⁰⁾ См. R. С. Smail, The Crusading Warfere, Cambridge, 1966, р. 195.

²⁶¹⁾ См.: M. W. Baldwin, Raimond III of Tripolis..., pp. 109-113; R. C. Smail, The Crusading Warfere, p. 197; H. E. Mayer, Das Itinerarium peregrinorum, Einleitung, S. 57.

²⁶²⁾ Gunth. Paris., р. 74: ...Que civitas, postquam suis victoribus tradita est mox eam Veneti a fundamenti inexorabili odio subverterunt.

²⁶³⁾ Villehard., t. I, pp. 88, 100.

²⁶⁴⁾ Anon. Halberstad., p. 14.

²⁶⁵⁾ Gunth. Paris., p. 86.

²⁶⁶⁾ Anon. Halberstad., p. 14.

²⁶⁷⁾ Villehard., t. I, pp. 96-98, 110-112.

²⁶⁸⁾ Devast. Constantinop., р. 88: Quod cum populus cognovisset, se videlicet in Greciam iturum... facta conspiratiane iuraverunt, se nunquam illuc ituros.

²⁶⁹⁾ Rob. de Clari, p. 40.

²⁷⁰⁾ Villehard., t. I, pp. 116-118, 120. Cp. ibid., p. 121, note 2.

²⁷¹⁾ Anon. Suession., p. 6.

²⁷²⁾ Gunth. Paris., p. 98.

²⁷³⁾ Devast. Constantinop., p. 89.

²⁷⁴⁾ Villehard., t. I, р. 208: Et quant се virent li baron de l'ost qui estoient herbergié d'autre part del port, si furent mult dolent et mult en orent grant pitié, cum il virent ces haltes yglises et ces palais riches fondre et abaissier, et ces granz rues marcheandes ardoir a feu. Et il ne pooient plus faire.

²⁷⁵⁾ Villehard., t. II, pp. 48-50.

²⁷⁶⁾ Rob. de Clari, pp. 78-79: ...Et s'il ne se voloient combatre ne il ne voloient le vile rendre, qu'il esgarderoient de quel part li vens venroit, si bouteroient le fu seur le vent, si les arderoient: ensi si les prendroient par forche... A chest consel s'acorderent tout li baron.

²⁷⁷⁾ Gunth. Paris., p. 103.

²⁷⁸⁾ См. Villehand., t. II, pp. 46, 52.

²⁷⁹⁾ Gunth. Paris., p. 71: ...Putabant enim rem omnino detestabilem et christianis illicitam, milites crucis Christi in homines christianos, cede, rapina et incendio degrassari...

²⁸⁰⁾ Gunth. Paris., p. 102.

²⁸¹⁾ Ibid.

²⁸²⁾ Ibid.

²⁸³⁾ Rob. de Clari, p. 80.

²⁸⁴⁾ Villehard., t. II, р. 46.

²⁸⁵⁾ Anon. Suession., p. 7.

²⁸⁶⁾ Gunth. Paris., p. 106.

²⁸⁷⁾ Rob. de Clari, p. 80.

²⁸⁸⁾ Ibid. p. 69.

²⁸⁹⁾ Villehard., t. I, p. 34.

²⁹⁰⁾ Подробно см.: А. Я. Гуревич, Фальсификация истории Латинской империи, — ВВ, т. IV, М., 1951, стр. 286.

²⁹¹⁾ Nic. Chon., р. 757.

²⁹²⁾ Raim. de Aguil., p. 240.

²⁹³⁾ Anon., p. 48.

²⁹⁴⁾ Raim. de Aguil., p. 240.

²⁹⁵⁾ Fulch. Carnot., р. 334

²⁹⁶⁾ Anon., р. 44.

²⁹⁷⁾ Alb. Aquen., р. 329.

²⁹⁸⁾ Fulch. Carnot., p. 337.

²⁹⁹⁾ Anon., р. 58. См. выше, стр. 223.

³⁰⁰⁾ Odo de Diog., p. 58.

³⁰¹⁾ Cinnam., II, 17. Ср. Odo de Diog., р. 59, note 53.