Воззрениям хронистов крестовых походов, как и всех средневековых авторов, была свойственна исторически неизбежная идейная и классовая ограниченность. С одной стороны, разделяя [300] феодально-католическую философию истории, хронисты — иначе и быть не могло — переносили ее общие принципы на истолкование занимавшего их сюжета; с другой — составляя свои «Иерусалимские истории» и «Истории завоевания Константинополя», они выполняли определенный социально-политический заказ, важнейшим условием которого было всемерное прославление священных войн католиков. В результате история крестовых походов и ее отдельные этапы освещались тенденциозно, так что хроники и мемуары, взятые в совокупности, представляют собой, с этой точки зрения, апологетические произведения. Они превозносят крестовые походы с позиций западноевропейских феодалов и церкви, изображают эти агрессивные, разбойничьи войны высокой, религиозно-героической эпопеей своего времени, войнами, ведшимися во славу всевышнего, во славу «невесты Христовой», во славу католицизма.

Мы можем считать поэтому, что в принципе все латинские хроники рисуют крестоносное движение в ложном свете; сама концепция его выражает классовые тенденции латинской хронографии. Независимо от того, насколько отдельным представителям ее была свойственна субъективная добросовестность, уже одна направленность их взглядов делала этих историков неспособными к адекватному, вполне достоверному воспроизведению событий и к его правильному, объективному пониманию.

Прославляя крестоносное движение, хронисты обнаруживают тенденциозность также и в узкополитическом, «узкопартийном» плане. Им свойственны определенные политические симпатии и антипатии, под углом зрения которых и преподносится излагаемый в хрониках фактический материал, производится героизация событий. Почти у каждого хрониста имеется свой герой или герои, деяниями которых этот автор интересуется в первую очередь. Относительно событий, в которых они принимали участие, хронист располагает наиболее полными сведениями. Этим событиям уделяется максимум внимания. Раскрывая их, автор-панегирист старательно описывает заслуги своего героя в войне с неверными, детально останавливается на его доблестных схватках с врагом, выставляя, на вид мужество, храбрость, отвагу, ловкость, великодушие, изворотливость, благочестие и тому подобные добродетели подлинного крестоносца, так или иначе проявленные им в священной войне. Прочие события образуют лишь фон, на котором развертывается основное повествование, посвященное герою и его соратникам. Обычно в этой роли выступает предводитель того крестоносного ополчения, где находился сам составитель, хроники, близкий к нему и стремившийся прославить его в своем произведении.

Одним из наиболее показательных примеров тенденциозной героизации может служить хроника Анонима «Деяния франков». В основном это панегирик Боэмунду Тарентскому, вождю ополчения итальянских норманнов, в котором автор провел [301] более двух лет (вплоть до взятия крестоносцами аль-Маары 11 декабря 1098 г.).¹⁰⁴⁾ Аноним довольно сумбурно рисует события, предшествовавшие выступлению в поход итало-норманнов. В первых трех главах своей хроники он лишь в самой, общей форме говорит о проповеди священной войны папой Урбаном II в «загорных странах», т. е. во Франции (совсем не упоминая при этом о Клермонском соборе), кратко пишет о начале крестоносного движения в Галлии и несколько более подробно, но, судя по всему, тоже с чужих слов, излагает историю похода бедноты, закончившегося разгромом войска Петра Пустынника. Весьма скупые сведения сообщаются и о ранней стадии похода лотарингского, а также северо- и южнофранцузского рыцарства (до его прибытия к Константинополю).

Обстоятельный, основанный на личных впечатлениях, богато-насыщенный достоверными деталями рассказ о событиях 1096— 1099 гг. начинается только с четвертой главы, где автор приступает к повествованию о том, как отправился в Святую землю князь Боэмунд Тарентский со своим отрядом.¹⁰⁵⁾ В дальнейшем Аноним и описывает преимущественно его действия. Правда, он приводит также немало данных, касающихся судеб всего предприятия в целом, однако, произведение Анонима является, главным образом, летописью деяний воинства Боэмунда.

Этому князю — только его одного историк именует сеньором (dominus) — он отдает все свои симпатии, всячески возвеличивая и идеализируя особу норманна. Боэмунд в глазах Анонима могущественный, мудрый, рассудительный, достопочтенный, ученейший, наиболее почитаемый всеми, доблестнейший ратник Христа.¹⁰⁶⁾ Воин-крестоносец, Аноним постоянно оттеняет рыцарско-христианские достоинства своего кумира. Он не только отважен, силен и смел: самое его имя внушает страх грекам, узнающим о приближении норманнского войска к своей столице, — в Византии еще помнят о прежних победах Боэмунда над империей. Греки так боялись «сильнейшего войска сеньора Боэмунда, что никому из наших не позволяли входить внутрь стен городов».¹⁰⁷⁾

В изображении Анонима этот авантюрист выступает [302] исполненным благородства, доброты, великодушия; он — живое воплощение рыцарско-христианской верности, истовый борец за религиозные идеалы.

При переходе норманнского отряда через византийские владения Боэмунд, ободряя своих, вместе с тем, как истинный крестоносец, отправившийся на Восток лишь для борьбы с иноверцами и ни для чего другого, приказывает воинам, находящимся под его командованием, не притеснять греков-христиан: пусть рыцари воздерживаются от грабежей «в этой земле, которая принадлежит христианам» (дело происходило близ Адрианополя), и пусть «никто не берет более того, что ему необходимо для [собственного] пропитания». Герой представлен автором как личность высоконравственная: он старается удержать рыцарей от грабежей или хотя бы ограничить их грабительские намерения, обнаружившиеся уже с первых шагов продвижения итало-норманнов («пусть берут, но в меру!»). Хронист предпринимает таким образом попытку снять с Боэмунда ответственность за разбои и опустошения, чинившиеся его воинами на пути к Константинополю (в данном случае речь идет о действиях крестоносцев близ Кастории). Наш автор сообщает об их мародерстве со свойственной ему солдатской прямолинейностью: по его словам, греки, опасаясь крестоносцев, отказывались продавать им съестное, ибо «полагали, что мы не паломники (nos putantes non esse peregrinos), а хотим разорить страну и перебить их [самих] (seci velle populari terram et occidere illos). Поэтому (греки виноваты! — M. З.) мы захватывали быков, лошадей, ослов и все, что находили».¹⁰⁸⁾ С помощью такого противопоставления (Боэмунд, призывающий воздерживаться от грабежей, и его рыцари, нарушающие — хотя и по вине самих греков — княжеский запрет) хронист подчеркивает, что предводитель норманнов во всяком случае неповинен в этих грабежах: он вел себя как подобало воину-христианину, требуя от подчиненных ему крестоносцев не забывать, что они проходят через землю единоверцев.

И в других местах хроники князь Тарентский предстает вождем, который, будучи верен своим высоким идеалам, сдерживает захватнические аппетиты рыцарей или по крайней мере выражает сожаление об уже произведенных ими бесчинствах. Однажды в Македонии (дело происходило в феврале 1097 г.) норманны, прослышав, что в некоем греческом укреплении имеется много запасов всякого рода, загорелись желанием овладеть им. Однако Боэмунд отказался санкционировать захват крепости. На этой почве у него даже произошла ссора с запальчивым Танкредом и с другими рыцарями.¹⁰⁹⁾ В другой раз, когда [303] ополчение находилось в городе Серры (Восточная Македония), Боэмунд, вступив в соглашение с двумя куропалатами (cum duobus corpalatiis) Алексея I, «ради дружбы с ними и во имя справедливости по отношению к стране (pro amicicia eorum ас pro justicia terrae)» вернул грекам скот, ранее захваченный крестоносцами.¹¹⁰⁾ Достоверность этих сообщений, как и приведенного ранее, сама по себе не вызывает сомнений: Боэмунд был достаточно благоразумным политиком и понимал, что в его же собственных интересах до поры до времени не допускать излишних осложнений с Константинополем. Интересна, однако, мотивировка хронистом действий своего героя. Боэмунд, если верить Анониму, отказался дать согласие рыцарям, пожелавшим напасть на императорское укрепление, только потому, что не хотел подвергать опасности христианскую территорию и к тому же был преисполнен заботы о сохранении верности императору греков («pro fiducia imperatoris»).¹¹¹⁾ Аналогичные побуждения будто бы заставили его возвратить грекам и скот.

Идеализация героя заметна и там, где подчеркивается христианское милосердие Боэмунда. Аноним сообщает, как этот князь был якобы «сильно опечален (contristatus est valde)» тем, что пожар в течение нескольких часов уничтожил в Антиохии почти две тысячи домов и церквей. А между тем сам Боэмунд был виновником этого, не первого и не последнего, злодеяния захватчиков в Сирии. Это он, как рассказывает Аноним, разгневавшись, что не мог найти среди перетрусивших крестоносцев достаточно отважных бойцов, которые бы взялись выбить турок из городской цитадели (доблестные ратники господни, оказывается, заперлись в домах недавно захваченной ими Антиохии и боялись выходить оттуда, страшась кто — голода, а кто — турок), приказал поджечь город, дабы выкурить рыцарей из их убежищ. Цель была достигнута, но хронист спешит обелить своего героя, заставляя его сожалеть об ущербе, причиненном городу огнем. Он пользуется случаем, чтобы подчеркнуть и благочестие князя, который, оказывается, особенно «опасался за церкви Святого Петра и Святой Марии и за другие храмы».¹¹²⁾

Боэмунд в изображении Анонима — великодушный предводитель. Он отпускает на волю захваченных в плен византийских наемников — туркопулов и печенегов, напавших по приказу императора на войско норманнов после того, как 18 февраля 1097 г. оно переправилось через реку Вардар.¹¹³⁾ Точно также позднее по договоренности с командиром антиохийской цитадели, сдавшимся после разгрома Кербоги, Боэмунд «разрешил удалиться восвояси целыми и невредимыми» тем туркам, которые [304] не желали перейти в христианскую веру. Хронист дважды подчеркивает, что «тех, кто хотел жить по своей вере (suas voluerunt tenere leges), сеньор Боэмунд распорядился отпустить в сарацинскую землю».¹¹⁴⁾ Проявил ли Боэмунд и в данной ситуации политическую дальновидность (каковую склонен усматривать здесь французский комментатор хроники — Л. Брейе¹¹⁵⁾), или приведенный факт — выдумка хрониста (что вероятнее, особенно если учесть жестокость этого князя в аналогичных случаях, например при захвате аль-Маарры¹¹⁶⁾), тенденция хроники очевидна.

Более всего, однако, в ней прославляются собственно воинские, рыцарские доблести и деяния князя Тарентского, при описании которых, кстати, весьма отчетливо сказывается определенный отход Анонима от провиденциалистской методологии истории. Хронист рисует Боэмунда во всех отношениях идеальным военачальником и отважнейшим воином христовым. Он мужествен и всегда готов вступить в схватку с противником, даже не имея поддержки остальных ополчений, а с одними только своими рыцарями. Подойдя с ними к Комане в октябре 1097 г., Боэмунд узнал, что турки опередили крестоносцев, и он «немедленно изготовился к тому, чтобы одному с рыцарями, елико возможно, отовсюду выбить [врагов] (quatinus illos undique expugnare)».¹¹⁷⁾ В бою Боэмунд выказывает необходимое командиру хладнокровие: так, в сражении при Дорилее «перед лицом бесчисленного противника, испускающего дьявольские крики», Боэмунд, не теряя самообладания, отдает военные распоряжения рыцарям.¹¹⁸⁾ Он — опытный военачальник, умеющий вести осаду: когда норманнское ополчение приблизилось к Антиохии, князь Тарентский сразу же расположил перед ее воротами 4-х тысячный отряд, дабы «никто ночью тайно не выходил или не входил в город».¹¹⁹⁾

Предусмотрительности самого Боэмунда (а не воле бога) часто приписывается почин в тех или иных мероприятиях, обеспечивающих успех крестоносцам. Под Никеей в мае 1097 г. они испытывают острый недостаток в съестных припасах, особенно в хлебе. Как только в лагерь прибыл «мудрый» Боэмунд, он «тотчас распорядился доставить морем продовольствие. И сразу же во всем войске христовом воцарилось полнейшее изобилие».¹²⁰⁾ В другой трудный для крестоносцев момент, в конце [305] декабря 1097 г., когда в их лагере во время осады Антиохии обнаружился острый недостаток съестного и «уже начали дорожать хлеб и всякое продовольствие (nutrimenta corporum)», Боэмунд вызвался вместе с людьми графа Фландрского отправиться в рейд, чтобы добыть припасы.¹²¹⁾ Знающий цену осторожности, он требует соблюдения ее во всех необходимых случаях. Как только часть воинов из числа тех двадцати тысяч, которые были направлены в окрестности Антиохии добыть продовольствие, разбрелась по близлежащим селениям, Боэмунд тотчас призвал их собраться вместе: они «не должны бродить, как овцы без пастуха (sicut oves non habentes pastorem): если враги наши обнаружат вас в таком состоянии, они истребят вас»,¹²²⁾ — обращается он к рыцарям.

Боэмунд — отличный стратег. Именно он, узнав, что на поддержку осажденному в Антиохии гарнизону идет «бесчисленная рать турок», предлагает в совете вождей крестоносной армии план разделения войска надвое, с тем чтобы одна часть продолжала осаду, а другая — противостояла наступающему Кербоге. И он же, князь Тарентский, согласно Анониму, реализует этот план. Сперва в стан врага срочно направляются ловкие лазутчики (exploratores): им предстоит выведать, сколько отрядов у турок; затем, по инициативе Боэмунда, крестоносцы разбиваются на шесть отрядов; он сам руководит боем и, пустив в ход резервы, добивается победы над турками.¹²³⁾

Особенно ярко таланты Боэмунда-военачальника раскрываются при взятии Антиохии, где князь Тарентский проявляет свойственную ему в высшей степени и восхищающую Анонима хитрость, в которой он явно превосходит прочих предводителей крестоносцев (много времени спустя, уже в эпоху Ренессанса, перед этим качеством будут преклоняться иные историки-гуманисты!).

С восторгом повествует хронист, как Боэмунду удалось решить антиохийскую проблему: он подкупил начальника городской башни «Двух сестер» — Фируза и ловко провел князей-соперников. Не зная о проделанной им подготовке ко взятию города, они вначале не соглашались уступить ему Антиохию, если крестоносцы овладеют ею. «Услышав отказ, Боэмунд удалился (из совета. — М. З.), тихонько посмеиваясь про себя (paulominus subridens)». Однако в конце мая 1098 г., когда стало известно о приближении огромной мосульской армии Кербоги, предводители изменили свою позицию: они изъявили согласие на передачу Антиохии князю Тарентскому. Увлеченно рассказывается в «Gesta Francorum» о решающей операции, продуманно проведенной Боэмундом в ночь со 2 на 3 июня 1098 г., когда [306] по договоренности с Фирузом крестоносцы вошли в город через охранявшуюся им башню.¹²⁴⁾

Боэмунд, в изображении его апологета Анонима, — воплощение бесстрашия. Не убоясь козней греков, он, недавний враг Алексея I, оставляет свое ополчение во фракийской Руссе и в сопровождении всего лишь нескольких рыцарей отправляется в Константинополь вести переговоры с императором.¹²⁵⁾ На второй день осады Антиохии, узнав, что в схватке с турками пали два рыцаря, он тотчас «устремляется со своими на врага, как доблестнейший ратник Христа».¹²⁶⁾

Боэмунд не только храбр, но и стоек в бедствиях. Он красноречиво корит малодушного виконта Гийома Шарпантье, который пытался бежать в начале 1098 г. из-под Антиохии, чтобы таким путем избавиться от тягот, связанных с ее трудной и затянувшейся осадой: «О несчастье и позор всей Франции, стыд и преступление галлов! О подлейший из всех, кого носит земля! Почему ты бежал столь постыдно? Может быть, потому, что хотел предать этих воинов и войско Христа, как ты предал других в Испании?»¹²⁷⁾ (виконт ранее участвовал в реконкисте. — М. З.).¹²⁸⁾ Излив на голову малодушного все горькие слова (какие только мог придумать хронист), Боэмунд соглашается в конце концов пощадить его при условии, «если тот поклянется от всего сердца и всей души (si mihi toto corde et mente juraverit)», что впредь он уже не оставит стези господней ни при каких обстоятельствах.¹²⁹⁾

Непременное достоинство героя хроники Анонима составляет верность данному обету. Когда во время блокады войском Кербоги Антиохии, занятой крестоносцами, совет вождей потребовал от всех воинов поклясться на евангелии, что «никто из них, пока жив, не покинет войско ни для того, чтобы избежать смерти, ни для спасения жизни», «первым, как говорят, принес клятву Боэмунд».¹³⁰⁾ Хронист, следовательно, подхватывает даже ходячую молву («dicitur»), лишь бы сказать о своем герое похвальное слово.

Любопытны в этом плане самые приемы, применяемые Анонимом для восхваления Боэмунда. Он не только описывает деяния князя, заслуживающие, в глазах автора, быть отмеченными, но порой заставляет и действующих лиц своего рассказа выражать восхищение героем. В одном случае панегирик Боэмунду вкладывается в уста рыцарей, которые в ответ на его распоряжение готовиться к бою с турками обращаются к начальнику [307] с приветственными возгласами, сформулированными хронистом по всем правилам школьной риторики: «О ты, мудрый и разумный, ты, великий и великолепный, ты, могучий и победитель, искусный в сражениях и судья в битвах».¹³¹⁾ В другом случае Боэмунда восхваляет его сводный брат Гвидо (автора, видимо, не смущало, что его хвалы звучали двусмысленно, поскольку этот рыцарь еще со времени балканских войн Роберта Гвискара, подкупленный в 1084 г. Алексеем I Комнином, служил Византии¹³²⁾): «Сеньор мой, Боэмунд, честь и краса всего мира, которого страшился и любил весь мир!».¹³³⁾ По воле хрониста эти хвалебные эпитеты произносятся норманном-«изменником» как раз в тот момент, когда, согласно Анониму, Алексей I Комнин предает крестоносцев, осаждающих Антиохию: он отказывается двинуть войско на помощь к ним.¹³⁴⁾

Даже турки, оказывается, наслышаны о доблестях Боэмунда и чуть ли не полны преклонения перед ним. Эмир, командовавший антиохийской цитаделью, решил после отступления сельджуков из-под стен города сдаться крестоносцам; чтобы обеспечить свою безопасность, он обратился к франкам с просьбой прислать ему знамена. Граф Раймунд Тулузский первым поспешил доставить эмиру свое знамя. Однако тот вернул его владельцу, с разочарованием узнав, что оно принадлежит графу Сен-Жиллю, а не Боэмунду. Только тогда, когда ему вручили знамя норманна, эмир «принял его с большой радостью и заключил соглашение с Боэмундом».¹³⁵⁾ Как видно, и турки, с точки зрения хрониста, чтили силу и слово князя Тарентского.

Таким образом, все повествование в «Деяниях франков» Анонима подчинено одной цели — воспеванию доблестных деяний Боэмунда Тарентского, как самого выдающегося героя крестового похода.

Не менее яркий образец такой же односторонней героизации дают «Деяния Танкреда» Рауля Каэнского. Облик юного норманнского авантюриста предстает в этом повествовании расцвеченным самыми благородными тонами палитры его придворного историка. Это — тоже идеальный во всех отношениях крестоносец, смелый и преданный ратным делам. Еще в то время когда норманнское ополчение переходило через Эпир, Танкред, выказывая доблесть, то «шел впереди и расстраивал засады [308] (подстроенные греками. — М. З.), то задерживал разбойничков, по пятам следовавших за войском (post exercitus vestigia subsequentes arcebat latrunculos)».¹³⁶⁾ Находился ли он перед войском или следовал за ним, пишет Рауль Каэнский, этот рыцарь был «всегда полезен, всегда вооружен, готов с радостью подставить себя опасностям (periculis gaudebat exponi). В то время как другие опьянялись вином и спали (чтобы оттенить заслуги своего героя, автор не слишком заботится о репутации его спутников. — М. З.), Танкред постоянно был на страже и охлаждал свой щит на перепутьях дорог под снегом и градом (niveque clypeo temperare et grandłnes)».¹³⁷⁾

С самого начала похода герой ведет себя благородно и отважно. Узнав, что сотни норманнских воинов не успели переправиться через реку Вардар и, беззащитные, подверглись нападению греков, он, полный глубокого сострадания и всегда готовый ко всякому доблестному подвигу, оставляет преследование только что разбитого им греческого отряда и поворачивает назад, на выручку несчастным. Рауль уподобляет Танкреда львице, «которая уже схватила добычу, но вдруг, обернувшись, замечает приготовленную для нее с другой стороны ловушку, бросает все и с разверстой пастью кидается на нового врага».¹³⁸⁾

И на Востоке норманнский воин всегда подает другим пример смелости. Обуреваемый жаждой славы, он раньше всех устремляется в самые жаркие места сражений. Во время осады Никеи мы видим Танкреда, издалека уже стремглав летящего на коне: он опасается, как бы «расстояние не лишило его славы нанести первый удар (букв.: „славы первой раны")».¹³⁹⁾ В дорилейском сражении для крестоносцев создается угрожающая ситуация; тогда Танкред с горстью рыцарей на свой страх и риск овладевает некоей возвышенностью и затем уже отсюда гонит перед собой противника. Он действует вопреки Боэмунду, который противится его рискованной вылазке и запрещает рыцарям следовать за ним, боясь, как бы эта авантюра не облегчила положения туркам, со всех сторон окружившим, «как в цирке (quadam theatrali specie)», крестоносное воинство.¹⁴⁰⁾

Танкред не избегает опасностей — напротив, он ищет их. Именно поэтому — так по крайней мере хочет представить дело, его историк — он отделяется от главного войска и спешит в Киликию, желая якобы выйти к Антиохии «более краткой и прямой, хотя и более трудной дорогой, — через густые леса, где нет путей, через крутые горы и реки» (этой страны). По поводу столь доблестного поведения своего героя автор «Деяний» [309] разражается восторженным поэтическим панегириком в его честь: «О, воистину удивительный воин, для которого труд — удовольствие, война — самое безопасное занятие, отдых — докучен, которому легко все тяжкое, который, наконец, не знает ничего более приятного, как омываться потом!»¹⁴¹⁾

Танкред — самый активный участник боев за Антиохию. Его выносливость поразительна: «он не ел целыми днями, находясь под палящим солнцем, и ночью при росе бдительно бодрствовал; он один принимал на себя все тяготы войны».¹⁴²⁾ Танкред — гроза сельджуков. Достаточно ему появиться вблизи Артазии, где они окружили было отряд Балдуина, чтобы противник сразу же покинул свои позиции: «Когда они увидели его одного, им показалось, будто на них наступают все вожди великого войска (putabatur in adventu unius omnes occursare magni exercitus duces), такая сопутствовала ему страшная [для врагов] слава». Заняв с небольшой группой рыцарей близлежащие возвышенности, Танкред атакует мощные когорты врагов — и их полчища дрожат от одного его имени: часть варваров обращается в бегство. Герой выходит невредимым из самых сложных и опасных обстоятельств. Выдержку и терпение он прекрасно сочетает с умением атаковать противника и применять при этом военные хитрости. Устроив засаду против турок, Танкред истребляет сотни врагов: «Чтобы не быть многословным (ne longurn faciam), скажу, что, убив около 700 человек, Танкред отсек 70 голов и отослал их епископу Пюискому в качестве десятины победы». Он первый бросается и на приступ иерусалимских стен¹⁴³⁾ и т. д. и т. п.

Что касается рыцарских добродетелей своего героя, то о них Рауль Каэнский неустанно твердит читателю на протяжении всего повествования начиная с подробного описания родословной и биографии героя (также, кстати, выдержанных в хвалебном стиле). Юноша Танкред — уже замечательный рыцарь, превосходящий своих сверстников во владении оружием, а старцев — твердостью характера («juvenes agilitate armorum, morum gravitate senes transcendebat»); он великодушно воздавал должное и чужим достоинствам, «никого не порочил, даже когда порочили его самого», всегда готов был служить глашатаем отваги противника и говорил, что «врага следует поражать в деле, а не насмешками (hostem feriendum esse non ridendum)». Как рыцаря, его украшала скромность («сам о себе он ничего не говорил»), и вместе с тем он был крайне честолюбив («ненасытно жаждал, чтобы о нем говорили»); поэтому он «предпочитал бдение сну, труд — покою, голод — сытости, учение — праздности, наконец, необходимое — всяким излишествам». Уже [310] до крестового похода Танкред показал себя с самой лучшей стороны; но особую доблесть выказал герой во время священной войны: «частые раны он считал легким делом; он не щадил ни своей, ни вражеской крови».

Танкред совершено бескорыстен. Приписывая ему эту добродетель, свойственную всякому идеальному рыцарю, Рауль Каэнский проявляет чрезвычайную настойчивость. Танкред подготовился к походу в короткий срок и притом обошелся без больших затрат: ведь он «с малых лет имел обыкновение отдавать другому вещи еще до того, как они становились его собственными (а puero duxerat, res, antequam venirent in suum, in jus traducere alienum)».¹⁴⁴⁾ Когда в благодарность за десятину победы (70 вражеских голов), отосланную папскому легату Адемару Монтейльскому, Танкред получает от него в дар 70 марок (соответственно числу трофеев), он немедленно расплачивается с долгами и раздает деньги своим нуждающимся соратникам. Щедрость он обнаруживал такую, что, когда бывал при деньгах, никто, по словам Рауля Каэнского, из сражавшихся с ним не ведал нужды; а если у него самого не было средств, он брал взаймы у более состоятельных сподвижников и раздавал деньги беднейшим. Когда же у него требовали вернуть долг, он искал других заимодавцев: так он, словно нищий, обращался от одних к другим, пока его не обогащала добыча или война.¹⁴⁵⁾ Вообще, полагает историк, «не было среди рыцарей никакого [другого] сеньора ни добрее него, ни щедрее, ни столь благородного (quonullo fuit benignior dominus, nemo largior, nemo tam blandus)».¹⁴⁶⁾ Во время голода, царившего в лагере крестоносцев при осаде Антиохии, Танкред овладел ее богатыми окрестностями, но сам, «наслаждаясь изобилием, не отталкивал от стола никого из своих слуг и даже принимал и кормил многих, которых прогоняли другие (neminem de domesticis suis а mensa exclusit, multos ab aliis exclusos suscepit ac fovit)».¹⁴⁷⁾

По мысли Рауля Каэнского, его герой — это второй Юлий Цезарь:¹⁴⁸⁾ жаждущий лишь славы, он презирает богатство, чужд жадности, пост предпочитает еде, пренебрегает отдыхом посреди трудов.¹⁴⁹⁾ В другом месте Рауль Каэнский вкладывает слова похвалы герою в уста некоего отшельника, повстречавшегося Танкреду близ Иерусалима летом 1099 г. Узнав, что перед ним родственник Гвискара, пустынник восклицает: «Как! Ты — из крови того вождя, подобного молнии, перед, которым столько раз трепетала Греция? [Я вижу], в тебе живет та же доблесть, которая повергла в ужас народы, и та же отвага, которой [311] были воодушевлены твои сородичи; я снова узнаю в тебе все эти качества предков. Я не изумлюсь более, если ты свершишь удивительные подвиги; скорее я удивлюсь, если не совершишь ничего, достойного изумления».¹⁵⁰⁾

Тенденциозная героизация событий налицо и в хронике Раймунда Ажильского. Ее центральная фигура — тезка хрониста, граф Сен-Жилль, по убеждению автора, — главный герой священной войны.¹⁵¹⁾ Он — самый непосредственный исполнитель божественных предначертаний, признанный всеми вождями военачальник, всегда вызволяющий крестоносцев из самых больших трудностей и обеспечивающий им победу за победой. Граф чужд каких-либо мирских помыслов и озабочен в этой религиозной войне исключительно служением богу. Именно поэтому он гордо отказывается принести оммаж византийскому императору.¹⁵²⁾ Прежде всего его воинским талантам и ратной неутомимости провансальское войско обязано благополучным преодолением трудностей и опасностей похода. Находясь в дикой, враждебно настроенной Славонии, граф обнаружил «столько доблести и мудрости, что нелегко и поведать об этом (non facile referendum est)». Сражаясь здесь в течение сорока дней,. Раймунд Тулузский всегда бился до конца; он «защищал своих людей и никогда не возвращался на привал первым, но всегда последним. И если прочие [оставляли бой] и являлись в лагерь кто — в полдень, кто — вечером, то граф часто возвращался в полночь, а то и [на заре], при пении петуха (media nocte, vel galli cantu, ad hospitium veniebat)». Только «благодаря милосердию божьему да трудам графа [Сен-Жилля] и мудрости [находившегося с ним] епископа» (Адемара Пюиского) провансальцы прошли эту горную и туманную страну, «не потеряв ни одного человека ни от голода, ни в открытом бою».¹⁵³⁾

Еще больше Раймунд Тулузский отличился на Востоке. По рассказу его панегириста, только он один обеспечил разгром Килидж-Арслана под Никеей. В самые острые моменты борьбы граф спасал положение. Интересно, что в отличие от рыцаря Анонима провансальский священник более последователен в своих историко-философских воззрениях: как ни велики заслуги его героя, он все же выступает лишь орудием всевышнего. Еще в самом начале осады султанской столицы, когда провансальцы собирались расположиться к югу от города, «на наше войско налетели два отряда турок, спустившихся с гор». Расчет врага был прост: предполагалось, что пока один из отрядов [312] «теснил бы лотарингцев и немцев, находившихся у восточных стен Никеи, другой, войдя в город через южные ворота и выйдя через другие (per meridionalem civitatis portam ingrediens, ас per alteram exiens), легко заставил бы нас, ничего не подозревавших о чем-либо подобном, отступить с позиций».¹⁵⁴⁾ Однако «господь, который имеет обыкновение опрокидывать замыслы нечестивых (qui consilium impiorum subvertere solet)», действуя через графа Сен-Жилля, и на этот раз расстроил их намерения: когда турецкие отряды уже почти входили в город, бог, словно умышленно, послал туда Раймунда и его воинов, которые как раз собирались занять позиции; «и граф прямо с ходу обратил врага в бегство: истребив многих, он преследовал остальных вплоть до горной вершины. Таким же образом и другая часть турок, намеревавшаяся напасть на немцев, обратилась в бегство и была разгромлена». Инициатива графа активно проявлялась и в других эпизодах битвы за Никею: подкоп южной угловой башни, произведенный под прикрытием «черепахи» (щитов, поднятых над головами), едва не отдал город в руки крестоносцев¹⁵⁵⁾ и т. д.

Раймунд Сен-Жилль — не только благочестивый и доблестный воин, не только умелый военачальник: граф, по рассказу его панегириста-капеллана, еще и такой сеньор, который расположен к простому народу, к «беднякам»; ради их блага он готов даже пойти против остальной знати. Так он поступает в начале 1099 г., приказывая после занятия аль-Маарры снарядить отряд за продовольствием, причем сам становится во главе этой экспедиции. Его распоряжение возбудило недовольство других сеньоров: они боялись оставлять аль-Маарру, лишенную укреплений (ее стены были снесены во время бунта бедноты) и без гарнизона, упрекали графа в легкомыслии. Однако он настоял на своем: хронист ставит это ему в заслугу, полагая, что Сен-Жилль сделал так «ради бедняков (pro causa comes profectus pauperum)»,¹⁵⁶⁾ — характерное для средневекового историка проявление восходящей к евангельской литературе традиции — превознесение доброты сильного и богатого человека к «меньшой братии».

И так во всех без исключения хрониках: везде хронисты стараются окружить «своих» князей и наиболее выдающихся рыцарей благочестиво-героическим ореолом.

Главным героем произведения Фульхерия Шартрского является граф Балдуин, утвердившийся в начале 1098 г. в Эдессе. Хронист славословит его, усердствуя до крайности: «О, сколько Балдуин провел тогда сражений против турок в Месопотамии, — вспоминает капеллан, рассказывая о паломничестве [313] своего сеньора в Иерусалим в ноябре 1099 г. — Невозможно и сказать (recitari non potest), сколько турецких голов слетело [с плеч] от его меча. Часто случалось ему с горсткой воинов (cum gente sua pauca) меряться силами со множеством язычников и радоваться победе, достигнутой с помощью божьей».¹⁵⁷⁾

У Альберта Аахенского на переднем плане — герцог Готфрид Бульонский.¹⁵⁸⁾ В альбертовой хронике он всегда такой же эталон идеального крестоносного рыцаря, как Боэмунд, граф Сен-Жилль и прочие предводители — в других хрониках. Ведя под Константинополем переговоры с византийским императором, герцог Лотарингский будто бы получил предложение от Боэмунда Тарентского, «богатейшего князя Сицилии и Калабрии (rogat te Boemundus Princeps ditissimus Siciliae et Calabriae)», совместно выступить против Византии. «Никоим образом не вступай в соглашение с императором, а удались в болгарские города — Адрианополь и Филиппополь, перезимуй там и выжди время до марта месяца, когда он, Боэмунд, наверняка прибудет к тебе на помощь для войны против императора и вторжения в его империю», — якобы предлагал герцогу князь Тарентский. Хронист придумывает всю эту историю лишь для того, чтобы дать своему герою случай заявить о себе как о рыцаре, преданном священным целям крестового похода: «Он, Готфрид, — так ответил герцог боэмундову посольству, — покинул свою землю и сородичей не для завоеваний и не для разорения христиан, а предпринял поход в Иерусалим ради Христа».¹⁵⁹⁾

В хронике Альберта Аахенского, как уже отмечалось в другой связи, исторические события предстают в эпическом обрамлении. В нем же выступает и главный герой повествования — герцог Лотарингский. Вот как Альберт описывает, например, дорилейское сражение. Вначале турки, предводительствуемые Солиманом, берут верх над крестоносцами. Они уже «устремились в [их] лагерь, поражая своими роговыми луками и стрелами и избивая пехотинцев-паломников, девушек, женщин, старцев и детей, не щадя [лиц] никакого возраста». Юные девушки, «включая самых благородных», страшась ужасной [314] смерти, им предстоящей, «спешат облачиться в лучшие одежды и являются перед врагами, дабы те, укрощенные и вместе с тем воспламененные зрелищем их красоты, прониклись жалостью к своим пленницам». Уже четыре тысячи христиан полегло под ударами врага. Тогда, оседлав быстрого коня, через горные пропасти полетел вестник к Готфриду Бульонскому (ополчение которого шло на одну милю позади остальных).¹⁶⁰⁾ «Печальный, он прибыл, задыхаясь, к герцогу», который как раз в этот миг вышел из своего шатра. Он еще издалека заметил гонца, «мчавшегося во весь опор, с лицом бледным и искаженным (rapido cursu festinantem, et moesto vultu pallentem)». Готфрид просит поведать ему и всем прочим вождям о причине такой поспешности. Гонец сообщает «горькие и важные вести (amare et gravia nuncia retulit)» о разгроме авангарда: «Турки без устали умерщвляют паломников; они уже убили Роберта Парижского: у него отрублена голова; поразили насмерть статного юношу Гийома, сына сестры Боэмунда, — он достоин жалости»...¹⁶¹⁾

Тогда наступает час героя. «Узнав об этой беде и дерзости турок», герцог тотчас приказал «трубить во всех отрядах, созвать всех своих соратников, схватиться за оружие, поднять знамена и немедленно лететь на помощь пилигримам, не давая себе отдыха». Его приказ безотлагательно исполняется: «христиане спешат взяться за оружие, облачиться в панцири и препоясаться мечом, действуя так, словно их созывают на радостное пиршество (si ad convivium omnium deliciarum vocarentur)».

В таком же эпико-героическом духе (хронист не называет ни дня сражения, ни времени и места прибытия гонца, не показывает расположения войск и т. д.) описывается продолжение боя с Солиманом при полном блеске дня и великолепном сиянии солнечных лучей («jam dies clarissima illuxerat, sol radiis fulgebat lucidissimis»). Вся суть этой картины в изображении подвига Готфрида Бульонского, своевременное вмешательство которого якобы решительно повернуло ход дорилейской битвы в пользу крестоносцев: стоило ему появиться на своем скакуне с пятьюдесятью всадниками в виду горы, где занимал позиции сильный отряд Солимана, как турки, «удостоверившись в твердости души герцога и его воинов в [предстоящем им] бою, опускают поводья коней и стремительно приготовляются к бегству (velocitate fugam parant) прочь с вершины горы».¹⁶²⁾ [315]

Готфрид — добрый рыцарь, исполненный чувства товарищества. После переправы в Малую Азию лотарингцы терпят большую нужду. Герцог делает все, чтобы избавить их от голода: «не в состоянии вынести вопль своего войска», он «то и дело переплывал обратно Босфор, добивался встречи с императором, жаловался ему на дороговизну; тот притворялся, будто находится в неведении и не хочет [повышения цен], но все же сбавлял цены для паломников».¹⁶³⁾ Всегда готовый подать помощь собратьям по вере («christianis confratribus subvenire»), герцог в лесу близ Ираклии бросается на выручку паломнику, которого преследует огромный медведь. В жестоком единоборстве со зверем Готфрид получает тяжкое ранение в ногу. Хронист подробно описывает этот героический подвиг герцога Лотарингского лишь для того, чтобы еще раз подчеркнуть, как велик был авторитет Готфрида в крестоносной армии. Она убита горестным известием о его ранении: «все сбежались поспешно к тому месту, куда отнесли доблестного бойца и мужа совета, раненого главу пилигримов»; именно вследствие его ранения войско будто бы стало продвигаться вперед очень медленно, ибо «герцог, получив столь глубокую рану, был беспомощен».¹⁶⁴⁾

Одно из ярких проявлений «узко партийной» тенденциозности хронистов — стремление представить своего князя предводителем, играющим главенствующую роль в крестоносном войске. По рассказу Альберта Аахенского, Балдуин при осаде Тарса обращается с речью к обороняющим город туркам, дабы убедить их сдаться именно ему, Балдуину, а не его сопернику Танкреду. При этом в уста оратора вкладывается тот довод, что он ведь — брат самого Готфрида Бульонского, «герцога и князя воинства всей Галлии (duci et principi militiae totius Galliae)». Более того: герцог будто бы «пользуется уважением всего войска, [в котором] все от мала до велика повинуются его голосу и советам, ибо он, — фантазия хрониста разыгрывается безудержно! — всеми избран и поставлен главою и сеньором (caput et dominus ab omnibus sit electus et constitutus)».¹⁶⁵⁾ Самое избавление Иерусалима от ига неверных, с точки зрения автора этой хроники, — дело рук светлейшего герцога, «чьим трудом и старанием (cujus labore et studio), — как говорится в одном из рукописных вариантов сочинения Альберта, — святой град освобожден от неверных и возвращен сынам святой церкви».¹⁶⁶⁾

Таким же верховным военачальником всей крестоносной армии по воле Раймунда Ажильского оказывается граф [316] Тулузский, которого «божественное милосердие поставило вождем войска».¹⁶⁷⁾ Танкреда после победы под Никеей, по словам Рауля Каэнского, «славят народы всего войска (per universi exercitus populos), люди, говорящие на разных языках, разного возраста, пола, положения».¹⁶⁸⁾ А вождем и инициатором крестового похода в целом, утверждает тот же историк, был Боэмунд Тарентский. Лишь его будто бы поддерживала чуть ли не вся Европа. Византийский лазутчик, высланный навстречу крестоносцам, в таких выражениях докладывает Алексею Комнину о положении Боэмунда: «Если раньше только норманны да лангобарды служили Боэмунду, да и то за плату, по приказу, а не по своей воле, то ныне, напротив, поднялся народ всей Галлии, к которому в походе примкнула также вся Италия, — нет страны по сю сторону Альп, от Иллирии до океана, которая бы отказала Боэмунду в вооруженной поддержке».¹⁶⁹⁾ И даже на Востоке Боэмунда якобы считали главным среди предводителей христова воинства, ибо еще со времени побед над греками при Роберте Гвискаре слава его «устрашила народы», многие битвы прославили его имя в Азии. Именно поэтому, считает Рауль Каэнский, начальник башни в Антиохии, намереваясь, впустить крестоносцев в город, и обратился к Боэмунду.¹⁷⁰⁾

Было бы упрощением действительности считать, что тот или иной летописец восхваляет только своего князя или его окружение в качестве героев священной войны. Авторы хроник так явственно проникнуты чувством классовой солидарности, что, воздавая хвалы прежде всего своим князьям, не забывают и о геройстве прочих вождей, возглавлявших другие ополчения. В этом смысле хронистам безусловно присуща определенная мера «объективности». Хвалитель Танкреда и Боэмунда — Рауль Каэнский самым положительным образом отзывается и о Готфриде Бульонском,¹⁷¹⁾ и о Гуго Вермандуа, и о Стефане Блуаском, и об обоих Робертах — Нормандском и Фландрском.¹⁷²⁾ Панегирист лотарингских сеньоров и рыцарей — Альберт Аахенский не отказывается и от героизации Боэмунда Тарентского.¹⁷³⁾ Восхищающийся Боэмундом Аноним готов признать выдающуюся роль его соперника — графа Тулузского — в сражении за Никею: в один из дней осады (16 мая 1097 г.) «граф, покровительствуемый божественной доблестью и сверкая своим земным снаряжением, появившись с другой стороны во главе могучего ополчения, смело атаковал турок и одержал победу».¹⁷⁴⁾ Аноним считает должным воздать хвалу и [317] благочестию Сен-Жилля, его верности религиозным целям крестоносцев: в феврале 1099 г. в ответ на предложение эмира Триполи подписать договор о дружбе, подкрепленное солидными дарами, присланными графу (кони, мулы и золото), Раймунд заявляет, что заключит соглашение не иначе как при условии, что эмир примет христианскую веру.¹⁷⁵⁾

Доминирующей линией повествований летописцев является, однако, превознесение в первую очередь деяний и заслуг главного героя и близких к нему лиц.

При объяснении этих тенденций следует, конечно, учитывать обусловливавшие их субъективные и объективные факторы. Историк-очевидец был лучше осведомлен о событиях, связанных с действиями отряда того князя, на службе у которого сам состоял. Зачастую хроники и составлялись по заказу (или по указанию) того или иного предводителя крестоносцев, церковного сановника и т. д.; следовательно, авторы их должны были ex officio исходить из интересов титулованного заказчика.

Наконец, искаженные представления хронистов во многом определяются общим уровнем латинской хронографии эпохи, крестовых походов, несовершенством самого материала, который находился в распоряжении современных историков, изъянами в источниках доступной им информации, степенью их осведомленности, некритическим в основном отношением к этой информации — словом, разного рода элементами неразвитой методики историописания. Подчас хронисты сами признают неполноту своих сообщений. Норманнский рыцарь Аноним, приступая к повествованию о последних усилиях крестоносцев под Антиохией летом 1098 г., замечает: «Я не в состоянии рассказать все, что мы совершили перед тем, как город был взят; да и никого нет в этих краях — ни клирика, ни мирянина, — кто мог бы полностью описать или поведать, как развертывались события; кое о чем, однако, скажу».¹⁷⁶⁾

Но даже там, где нет подобных признаний, исследованием обнаруживается и недостаточная осведомленность и многоразличные, связанные с этим неточности в повествованиях хронистов и историков крестовых походов. Так, рядовой участник событий Робер де Клари очень приблизительно представлял себе дипломатическую кухню Четвертого крестового похода, содержание различных переговоров, ведшихся предводителями, и соглашений, заключавшихся ими. Он полагал, например, будто сами крестоносцы по совету маркиза Монферратского снарядили вестников в Германию, чтобы предложить свои услуги находившемуся там византийскому царевичу Алексею: они якобы по своей инициативе изъявили готовность восстановить его [318] на престоле, поскольку им нужен был предлог, чтобы по слову дожа двинуться в богатую Грецию.¹⁷⁷⁾ В действительности события развертывались иначе. За поддержкой к крестоносцам обратился царевич Алексей, прибывший в Италию весной 1202 г., о чем ясно пишет хорошо осведомленный Виллардуэн.¹⁷⁸⁾ Алексей обратился также к папе, что явствует из эпистолярия Иннокентия III и сообщений анонимного автора «Gesta Innocentii III».¹⁷⁹⁾

Тот же Робер де Клари утверждает, что для избрания императора нового государства, которое предстояло основать крестоносцам, их вожди решили создать выборную комиссию; в нее должны были быть назначены по десять человек от франков и венецианцев.¹⁸⁰⁾ Однако Виллардуэн, чьи сведения в данном случае, конечно, надежнее, называет другую цифру — двенадцать человек (по шесть человек от каждой стороны).¹⁸¹⁾

Естественно, историку наших дней не придет в голову предъявлять какие-либо претензии к каждому отдельному хронисту и мемуаристу за подобные недочеты его сообщений. Точно так же мы не вправе упрекать авторов XI—XIII вв., писавших о крестовых походах, и в некритичности их повествований. Это была своеобразная черта летописания и историописания того времени. Хронистам был свойствен такой подход к материалу, при котором имело место кажущееся удивительным современному историку смешение достоверного и недостоверного, правды и домысла, фактов, действительно происходивших, и никогда не совершавшихся, а своим рождением на свет обязанных самым разнообразным привходящим обстоятельствам — слухам, досужей фантазии поэтов-сказителей, игре собственного воображения хронистов или их информаторов. Авторы «Историй заморских деяний франков» еще не умели, да в большинстве своем и не старались отделять подлинный исторический факт от выдумки.

В этом отношении они в принципе не отличались от всех прочих средневековых хронистов, как правило, легковерных, малообразованных и чуждых стремления к разграничению были и вымысла (в значительной степени, возможно, из-за своего равнодушия к передаваемым фактам, в свою очередь вытекавшего из их аскетического мировоззрения¹⁸²⁾). [319]

Критические опыты хронистов крестовых походов, отмечавшиеся выше, отнюдь не гарантировали их труды от искажений, которые сами по себе являлись неизбежным продуктом методики и техники историописания той эпохи.

---

¹⁰⁴⁾ L. Bréhier, Histoire anonyme de ta première croisade, Introduction, p. II; «The Deeds of the Franks and the other Pilgrims to Jerusalem», ed. by R. Hill, Introduction, p. XI sq.

¹⁰⁵⁾ Anon., pp. 2, 4, 6-18 sq.

¹⁰⁶⁾ Ibid., p. 18: ...bellipotens Boamundus; ibid., pp. 32, 44, 46, 48, 66, 76, 152 etc.: vir sapiens; ibid., pp. 36, 74, 82 etc.: vir prudens; ibid., p. 136, 158 etc.: vir venerabilis; ibid., pp. 60, 84: doctissimus Boamundus; ibid., p. 28: honestissimus dominus Boamundus; ibid., p. 68: fortissimus Christi athleta. Подробно о Боэмунде см.: R. В. Jewdale, Bohemond I, Prince of Antioch, Princeton, 1924.

¹⁰⁷⁾ Anon., p. 30. При этом автор предпочитает обходить молчанием поражение самого Боэмунда под Лариссой в 1085 г. См. F. Chalandon, Essai sur le règne d'Alexis Comnène, Paris, 1900, pp. 62-94.

¹⁰⁸⁾ Anon., pp. 20-22.

¹⁰⁹⁾ Ibid., р. 26. Ср. Baldr. Dol., p. 24 (Бодри, давая уже волю фантазии, детально описывает спор, якобы вспыхнувший между Боэмундом и рыцарями).

¹¹⁰⁾ Anon., р. 26.

¹¹¹⁾ Ibid., р. 24.

¹¹²⁾ Ibid., р. 136.

¹¹³⁾ Ihid., р. 24.

¹¹⁴⁾ Ibid., р. 158.

¹¹⁵⁾ По мнению Л. Брейе, в поступке Боэмунда сказалась политическая проницательность «истинного предшественника норманнских королей Обеих Сицилии» (L. Bréhier, Histoire anonyme de la première croisade, р. 158, note 5).

¹¹⁶⁾ Anon., p. 176.

¹¹⁷⁾ Ibid., p. 62.

¹¹⁸⁾ Ibid., p. 44.

¹¹⁹⁾ Ibid., p. 66.

¹²⁰⁾ Ibid., pp. 34-36.

¹²¹⁾ Ibid., pp. 70-72.

¹²²⁾ Ibid., р. 76.

¹²³⁾ Ibid., pp. 82-86.

¹²⁴⁾ Ibid., pp. 102-106.

¹²⁵⁾ Ibid., р. 28.

¹²⁶⁾ Ibid., р. 68.

¹²⁷⁾ Ibid., р. 78.

¹²⁸⁾ Об этом см.: Guib. Novig., p. 174.

¹²⁹⁾ Anon., p. 78.

¹³⁰⁾ Ibid., pp. 130-132.

¹³¹⁾ Ibid., р. 82.

¹³²⁾ Об этом см. в кн.: F. Chalandon, Histoire de la domination normande en Italie, t. I, Paris, 1907, pp. 282-283.

¹³³⁾ Anon., p. 144.

¹³⁴⁾ По мнению Л. Брейе, данное место в хронике представляет собой интерполяцию, относящуюся ко времени последующего обострения отношений Боэмунда с Византией (L. Bréhier, Histoire anonyme de la première croisade, Introduction, p. VII). Напротив, Р. Хилл признает этот фрагмент органической частью хроники Анонима. См. «The Deeds of the Franks and the other Pilgrims to Jerusalem», ed. by R. Hill, Introduction, p. XVI; p. 63, note 2.

¹³⁵⁾ Anon., p. 158.

¹³⁶⁾ Rad. Cadom., p. 607.

¹³⁷⁾ Ibid.

¹³⁸⁾ Ibid., pp. 608-609.

¹³⁹⁾ Ibid., р. 617.

¹⁴⁰⁾ Ibid., p. 623.

¹⁴¹⁾ Ibid., р. 629.

¹⁴²⁾ Ibid., р. 643.

¹⁴³⁾ Ibid., pp. 639, 641, 643, 644, 688.

¹⁴⁴⁾ Ibid., pp. 605-606.

¹⁴⁵⁾ Ibid., pp. 610, 644.

¹⁴⁶⁾ Ibid., р. 603.

¹⁴⁷⁾ Ibid., р. 650.

¹⁴⁸⁾ Ibid., р. 674.

¹⁴⁹⁾ Ibid., р. 670.

¹⁵⁰⁾ Ibid., р. 685.

¹⁵¹⁾ О нем см.: J. Н. Hill, L. L. Hill, La justification historique du, titre de Raymond de St. Gilles: «Christiane militie excettentissimus princeps», — «Annales du Midi», 66, 1954, pp. 101-112; Raimond IV Saint-Gilles, comte de Toulouse, Toulouse, 1959. Ред.: Р. Rousset — MA, № 1-2, 1961, p. 176 sq.

¹⁵²⁾ Raim. de Aguil., p. 238.

¹⁵³⁾ Ibid., р. 236.

¹⁵⁴⁾ Ibid., р. 239.

¹⁵⁵⁾ Ibid.

¹⁵⁶⁾

¹⁵⁷⁾ Fulch. Carnot., pp. 364, 365.

¹⁵⁸⁾ Готфриду Бульонскому посвящена огромная литература; назовем лишь несколько новых работ: М. Lobbet, Godefroid de Bouillon. Essai de biographie antilégendaire, Bruxelles, 1943; H. Glaesener, Godefroid de Bouillon, était-il un médiocre? — RHE, 39, 1943; J. C. Andresson, The Ancestry and Life of Godefrey of Bouillon, Bloomington, 1947; M. Corbian, Godefroid de Bouillon,— «Annales sedanaises d'histoire et d'archéologie. Bulletin de la Société des amis du Vieux Sedan», № 51, 1964, pp. 5-21.

¹⁵⁹⁾ Alb. Aquen., p. 309. О недостоверности этого известия в целом говорят и не соответствующий действительности титул Боэмунда Тарентского (который, как известно, не был «князем Сицилии и Калабрии»), и сообщение хрониста, будто, получив ответ герцога Готфрида, послы князя Тарентского in terram Apuliae reversi sunt (ibid.), тогда как Боэмунд со своим ополчением весной 1097 г. находился уже неподалеку от Константинополя.

¹⁶⁰⁾ Alb. Aquen., p. 329.

¹⁶¹⁾ Ibid., p. 330.

¹⁶²⁾ Ibid., pp. 329-331. Недостоверность альбертова описания битвы при Дорилее убедительно раскрыл еще Г. Зибель, восстановивший на основании свидетельств очевидцев подлинную картину событий. См. Н. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 293-296. Этот историк доказал, что в действительности на выручку норманнского авангарда 1 июля 1098 г. подоспели французские и немецкие отряды шедшей поодаль второй части франкского воинства; Готфрид Бульонский не был ее предводителем, и его отряд сражался наряду с отрядами Раймунда Тулузского, Гуго Вермандуа, Роберта Фландрского и др.

¹⁶³⁾ Alb. Aquen., p. 312.

¹⁶⁴⁾ Ibid., pp. 341-342. Легендарный характер этого эпизода (поединок Готфрида с медведем) также был доказан Г. Зибелем См. Н. Sybel, Geschichte des ersten Kreuzzuges, S. 67-68.

¹⁶⁵⁾ Alb. Aquen., p. 345.

¹⁶⁶⁾ Ibid., p. 271, note 1.

¹⁶⁷⁾ Raim. de Aguil., p. 241.

¹⁶⁸⁾ Rad. Cadom., p. 617.

¹⁶⁹⁾ Ibid., р. 610.

¹⁷⁰⁾ Ibid., р. 652.

¹⁷¹⁾ Ibid., pp. 615, 627.

¹⁷²⁾ Ibid., p. 616.

¹⁷³⁾ Alb. Aquen., p. 315.

¹⁷⁴⁾ Anon., p. 36.

¹⁷⁵⁾ Ibid., р. 184.

¹⁷⁶⁾ Ibid., р. 100.

¹⁷⁷⁾ Rob. de Clari, p. 30 sq.

¹⁷⁸⁾ Villehard., t. I, р. 72. Э. Фараль датирует обращение Алексея первой половиной августа 1202 г. (ibid., р. 78, note 4).

¹⁷⁹⁾ См. выше, стр. 294.

¹⁸⁰⁾ Rob. de Clari., p. 68.

¹⁸¹⁾ Villehard., t. II, р. 60.

¹⁸²⁾ См. подробно об этих особенностях средневековой исторической литературы: О. Л. Вайнштейн, Некоторые черты средневековой историографии, — СВ, вып. 25, стр. 251; Западноевропейская средневековая историография, М.-Л., 1964, стр. 102 (там же и библиография вопроса).